Страница 74 из 195
"Крикни ему в самое ухо, кто ты, и размозжи ему голову! Ночь темная, уйдешь! Кемличи с тобой. Убьешь изменника, за обиды отплатишь, Оленьку и Сороку спасешь! Бей же, бей!"
Кмициц еще ближе подъехал к носилкам и дрожащей рукой стал вытаскивать из-за пояса буздыган.
"Бей! - шептал бес. - Отчизне поможешь".
Кмициц вытащил уже булаву и с такой силой сжал рукоять, точно хотел раздавить ее в руке.
"Раз, два, три!" - шепнул бес.
Но в эту минуту конь под Кмицицем, то ли ткнувшись храпом в шлем драбанта, то ли испугавшись, зарыл вдруг копытами землю и сильно споткнулся; Кмициц дернул поводья. За это время носилки отдалились от него шагов на двадцать.
А у него волосы встали дыбом на голове
- Пресвятая богородица, удержи мою руку! - прошептал он сквозь сжатые зубы. - Пресвятая богородица, спаси и помилуй! Я здесь посол, я приехал от гетмана, а убить хочу, как тать! Я, шляхтич, я, раб твой! Не введи меня во искушение!
- Что это ты, милостивый пан, отстаешь? - раздался прерывистый от лихорадки голое Богуслава
- Да здесь я!
- Слышишь, петухи поют по дворам! Надо поспешать, а то болен я, отдохнуть мне надо.
Кмициц заткнул за пояс буздыган и снова поехал рядом с носилками. Однако успокоиться не мог. Он понимал, что только хладнокровие и самообладание могут помочь ему освободить Сороку, и заранее обдумывал, что сказать князю, как уговорить, уломать его. Давал себе слово думать только о Сороке, ни о ком другом и не вспомнить, особенно об Оленьке.
И чувствовал, как пылает его лицо при одной мысли о том, что князь сам может вспомнить о ней и такое сказать ему, что не сможет он ни сердца сдержать, ни дослушать
"Пусть уж лучше он ее не трогает, - говорил он в душе, - пусть не трогает, иначе смерть ему и мне! Пусть хоть себя пожалеет, коль стыда у него нет!"
И несносную муку терпел пан Анджей; воздуха не хватало в груди и горло так сжималось, что не знал он, сможет ли слово вымолвить, когда придется говорить. В душевном смятении стал он молиться.
Через минуту ему стало легче, он успокоился, и горло уже не давило, как железным обручем
Тем временем они подъехали к квартире князя. Драбанты опустили носилки; двое придворных взяли князя под руки; он повернулся к Кмицицу и, щелкая по-прежнему зубами, сказал:
- Прошу? Приступ сейчас пройдет, я мы сможем поговорить.
Через минуту они оба очутились в отдельном покое, где в очаге пылали уголья и было нестерпимо жарко. Придворные уложили князя Богуслава на длинное полевое кресло, укрыли шубами и внесли огонь. Затем они удалились, Богуслав откинул голову и остался недвижим.
- Я сейчас, - произнес он через некоторое время, - только отдохну немного.
Кмициц смотрел на него. Князь не очень изменился, только лицо осунулось от лихорадки. Как всегда, он был набелен и нарумянен и, наверно, поэтому, когда лежал вот так, с закрытыми глазами и откинутой головой, был похож на труп или восковую фигуру.
Пан Анджей стоял перед ним в свету, падавшем от светильника. Веки князя стали медленно приоткрываться, вдруг он совсем открыл глаза, и словно пламя пробежало по его лицу. Но длилось это лишь одно короткое мгновенье, затем он снова закрыл глаза.
- Коль ты дух, я не боюсь тебя, - произнес он, - но сгинь!
- Я приехал с письмом от гетмана, - сказал Кмициц.
Богуслав вздрогнул, словно хотел стряхнуть злые грезы, затем посмотрел на Кмицица и спросил:
- Я промахнулся?
- Не совсем, - угрюмо ответил пан Анджей, показывая на шрам.
- Это уже второй! - пробормотал про себя князь. А вслух спросил: Где письмо?
- Вот! - ответил Кмициц, подавая письмо.
Богуслав стал читать; когда кончил, глаза его загорелись странным огнем.
- Хорошо! - произнес он. - Довольно тянуть! Завтра бой! Я рад, завтра у меня не будет лихорадки.
- Мы тоже рады, - ответил Кмициц.
На минуту воцарилось молчание, два заклятых врага со страшным любопытством смерили друг друга глазами.
Князь первый начал разговор:
- Так это ты, милостивый пан, так преследовал меня с татарами?
- Я!
- И не побоялся приехать сюда?
Кмициц ничего не ответил.
- А может, ты на родство рассчитывал, на Кишков! Ведь мы не свели с тобой счеты. Я могу приказать спустить с тебя шкуру.
- Можешь, вельможный князь.
- Правда, ты приехал с охранным листом. Теперь я понимаю, почему пан Сапега потребовал его. Но ты покушался на мою жизнь. Вы там задержали Саковича, но на его жизнь посягнуть пан воевода не имеет права, а я на твою имею, родственничек ты мой...
- Я к тебе с просьбой приехал, вельможный князь.
- Прошу! Можешь надеяться, что я для тебя все сделаю. Какая же у тебя просьба?
- Твои люди схватили моего солдата, одного из тех, что помогали мне увезти тебя. Я отдавал приказы, он действовал как слепой instrumentum. Отпусти, вельможный князь, этого солдата на свободу.
Богуслав минуту подумал.
- Что-то мне, пан, невдомек, - сказал он, - солдат ли так хорош иль ходатай так бесстыж...
- Я даром не хочу, вельможный князь.
- Что же ты дашь за него?
- Самого себя.
- Скажи, пожалуйста, такой miles praeciosus*! Щедро платишь, да только смотри, станет ли и на что другое, - ведь ты, пожалуй, еще кого-нибудь захочешь у меня выкупить...
_______________
* Дорогой солдат! (лат.).
Кмициц шагнул к князю и побледнел так страшно, что князь невольно поглядел на дверь и, несмотря на всю свою храбрость, переменил предмет разговора.
- Пан Сапега на такое условие не согласится, - сказал он. - Я бы с радостью взял тебя; но своим княжеским словом поручился за твою безопасность.
- Через этого солдата я передам пану гетману, что остался добровольно.
- А он потребует, чтобы я отослал тебя против твоей воли. Уж очень велики твои заслуги перед ним. И Саковича он мне не отпустит, а Сакович для меня дороже, чем ты...
- Тогда, вельможный князь, освободи так этого солдата, а я дам слово чести, что явлюсь, куда прикажешь.
- Завтра я, может статься, голову сложу. Ни к чему мне на послезавтра договариваться.
- Молю тебя, вельможный князь. За этого человека я...
- Что ты?
- Мстить перестану.
- Видишь ли, пан Кмициц, много раз хаживал я на медведя с рогатиной не потому, что должен был это делать, а потому, что так мне хотелось. Люблю я опасности, жить мне не так скучно. Потому и месть твою я в усладу себе оставляю, да и ты, надо сказать, из тех медведей, что сами на рогатину лезут.