Страница 41 из 195
- Жизнь свою отдал он за всех, государь! Но толковали люди, будто жив он, и еще бог весть что о нем рассказывали; не знали мы, можно ли верить этим толкам, и не перестали оплакивать его. Не соверши он своего рыцарского подвига, плохо бы нам пришлось.
- Коли так, то перестаньте его оплакивать: жив пан Бабинич, у нас он. Это он первый дал нам знать, что не могут шведы одолеть силы небесные и помышляют уже об отступлении. А потом оказал нам столь великие услуги, что не внаем мы, как и вознаградить его.
- Как же ксендз Кордецкий обрадуется! - с живостью воскликнул шляхтич. - Но коль жив пан Бабинич, то, верно, пресвятая дева особо до него милосердна... Но как же ксендз Кордецкий обрадуется! Отец сына не может так любить, как он его любил! Позволь же и мне, государь, приветствовать пана Бабинича, ведь другого такого храбреца не сыщешь в Речи Посполитой!
Но король снова стал читать письмо.
- Как? - вскричал он через минуту. - Шведы после отступления снова пытались осадить монастырь?
- Миллер как отошел, так больше уж не показывался; один Вжещович явился нежданно у монастырских стен, видно, надеялся найти врата обители открытыми. Они и впрямь были открыты, да мужики с такой яростью набросились на шведов, что тут же обратили их в бегство. Отроду такого не бывало, чтоб мужики в открытом поле так храбро сражались с конницей. Потом подошли пан Петр Чарнецкий с паном Кулешей и разбили Вжещовича наголову.
Король обратился к сенаторам:
- Смотрите, любезные сенаторы, как убогие пахари встают на защиту отчизны и святой веры!
- Встают, государь, встают! - подхватил Кшиштопорский. - Под Ченстоховой целые деревни пусты, мужики с косами ушли воевать. Война повсюду жестокая, шведы кучей принуждены держаться, а уж если поймают мужики которого, то такое над ним чинят, что лучше бы ему прямо в пекло! Да и кто нынче в Речи Посполитой не берется за оружие. Не надо было собачьим детям Ченстохову брать в осаду! Отныне не владеть им нашей землей!
- Отныне не стонать под игом тем, кто кровь свою за нее проливает, торжественно провозгласил король, - так, да поможет мне господь бог и святой крест!
- Аминь! - заключил примас.
Но Кшиштопорский хлопнул себя по лбу.
- Помутил мороз мне mentem*, государь! - сказал он. - Совсем было запамятовал рассказать тебе еще об одном деле. Толкуют, будто этот собачий сын, познанский воевода, скоропостижно скончался. - Спохватился тут Кшиштопорский, что великого сенатора при короле и вельможах "собачьим сыном" назвал, и прибавил в смущении: - Не высокое звание, изменника хотел я заклеймить.
_______________
* Ум (лат.).
Но никто не обратил внимания на его слова, все смотрели на короля.
- Давно уж назначили мы познанским воеводою пана Яна Лещинского, сказал король, - еще когда жив был пан Опалинский. Пусть же достойно правит воеводством. Вижу, суд божий начался над теми, кто привел отчизну к упадку, ибо в эту минуту и виленский воевода, быть может, дает ответ высшему судие о своих деяньях... - Тут он обратился к епископам и сенаторам: - Время нам, однако, подумать о всеобщей войне, и желаю я знать, любезные сенаторы, ваше об том сужденье.
ГЛАВА XXVIII
Словно в пророческом наитии вещал король в ту минуту, когда говорил, что виленский воевода предстал уже, быть может, перед судом всевышнего, ибо судьба Тыкоцина в ту минуту была уже решена.
Двадцать пятого декабря витебский воевода Сапега был уже настолько уверен в том, что Тыкоцин падет, что уехал в Тышовцы, поручив Оскерко дальнейшую осаду замка. С последним штурмом он велел подождать скорого своего возвращения. Собрав высших офицеров, вот что сказал им воевода:
- Дошли до меня слухи, что умышляет кое-кто из вас по взятии замка князя виленского воеводу зарубить саблями. Так вот объявляю вам, что коль замок падет в мое отсутствие, я строго-настрого запрещаю посягать на жизнь князя. Я, сказать правду, от таких особ получаю письма, что вам и во сне не снилось, и требуют от меня сии особы, чтобы, захвативши князя, не пощадил я его жизни. Но не хочу я слушать таких приказов, и вовсе не из жалости к изменнику, ибо он того не стоит, а потому, что я в нем не волен и за благо почту представить его сейму на суд в назидание потомкам, дабы ведали они, что ни знатность рода, ни звания не могут оправдать такую измену и спасти злодея от публичной казни.
Вот что сказал воевода, только речь его была куда пространней, ибо сколь доблестен он был, столь же великую и слабость имел, витиею себя мнил и витийствовать любил по всякому поводу, сам себя, бывало, заслушивался, даже глаза закрывал в особо красивых местах.
- В воду мне, что ли, сунуть правую руку, - промолвил Заглоба, страх как она у меня раззуделась... Одно только скажу, что когда бы я попался в лапы Радзивиллу, он бы, пожалуй, не стал ждать до захода солнца, чтобы голову мне срубить с плеч. Уж он-то хорошо знает, кто больше всего повинен в том, что войско его оставило, хорошо знает, кто его даже со шведами поссорил. Зато я вот не знаю, почему я должен иметь к нему большее снисхождение, нежели он имел бы ко мне?
- А потому, что не ты тут начальник, милостивый пан, и слушать меня должен, - сурово сказал воевода.
- Что слушать я должен, это верно, но не мешало бы иногда и Заглобу послушать. Я и про то смело скажу, что, послушай меня Радзивилл, когда я воодушевлял его стать на защиту отчизны, был бы он нынче не в Тыкоцине, а на поле боя, во главе всех литовских войск.
- Уж не сдается ли тебе, милостивый пан, что булава в плохие руки попала?
- Не годится мне это говорить, потому я сам ее вложил в эти руки. Всемилостивейший король наш Joa
Улыбнулся тут воевода, любил он Заглобу и его шуточки.
- Пан брат, - сказал он, - ты Радзивилла сокрушил, ты меня гетманом сделал, - все это твоя заслуга. Позволь же мне теперь спокойно ехать в Тышовцы, чтобы и Сапега мог хоть чем-нибудь послужить отчизне.
Подбоченился Заглоба и задумался на минуту, словно взвешивая, следует иль не следует позволить, наконец глазом подмигнул, головою качнул и сказал с важностью:
- Поезжай, пан гетман, спокойно.
- Спасибо за позволение! - со смехом сказал воевода.