Прощание с Землёй

- Дьявольское местечко... - сказал Федор, и голос его был так же громок, как тотчас же прозвучавшее, до звука разборчивое в великой тоске:

- Умрем тут... Умрем...

- Идем, Федор, - сказал я и тронул рабочего за руку, рука была напряжена.

Стоило нам сделать несколько шагов, как снова наступила тишина.

И мы снова, постояв, дождались уже других голосов и снова, сделав несколько шагов, опять погрузились в тишину.

Так мы дошли до черных базальтовых изваяний, услышали океан, тихонько набегавший на берег.

- Знаешь, Федор, а ведь это говорят камни, - сказал я.

- Как? Камни?

- Да, созданный природой, без разума и рук человека, радиоприемник, объяснял я, мало веря в это объяснение редкого явления, о котором знал по книгам.

Всю ночь плакали, стонали, рыдали черные Рыбачки на берегу океана. И когда они замолчали, мы слышали далекие и близкие голоса, потаенные шепоты и даже улавливали в них будто бы произносимое нами.

- Слушай, Кузьмич, а ну его к бесу, это место! Давай отсюда двинем! сказал утром Федор. Лицо его было бледным, и в глазах стояла мучительная тоска.

- А как же подбаза? Сюда будут выходить отряды, сюда приедут с Беличьего!

- Бог с ней, пусть стоит. Будем наведываться... А жить давай подальше.

- Давай, - согласился я и почувствовал - от этого стало как-то легче на душе.

Через двое суток, работая недалеко от устья втекающей в озеро реки, мы обнаружили старую стоянку человека. Обломки корабельных досок, изъеденную ржавчиной кружку, обломок толстого, глубоко загнанного в землю бамбукового флагштока и тесаный, памятный, врытый в землю столбик. На нем с великим трудом я разобрал выжженную надпись: "Шхуна Алек... дрина" (вероятно "Александрина") Петербургское гид...граф... щество Экспед... 1914 года". Дальше буквы выцвели, выветрились, вымыло их дождями, снегом, солнцем и стужей. Только крохотные точечки остались кое-где. И в конце этой надписи время сохранило еще: "...лись зи...вать окт...рь 1917..."

Из всего этого легко можно было уяснить: "Шхуна "Александрина" Петербургского гидрографического общества, отправившаяся в путешествие на восток в 1914 году, потерпела крушение у мыса Надежды (он был от Рыбачек всего в трех километрах). Остались зимовать. Октябрь 1917 года".

Люди эти, на четыре года оторванные от родных мест, ничего не знали ни о потрясшей мир войне, ни о грянувшей революции. Такими далекими и недосягаемыми были всего-то чуть больше пятидесяти лет назад эти места.

Может быть, их голоса сохранил камень. Мне захотелось снова провести ночь у черных базальтовых изваяний.

Вечером мы натолкнулись на землянку, теперь это было едва различимое углубление в береговой наносной морене. Желая хоть немного приподнять завесу времени, я покопался внутри бывшей землянки и под небольшим слоем лиственного перегноя, на земляной лежанке обнаружил человеческий череп. Проросшая через него сосна накрепко вживила в себя серые с синеватым отливом черепные кости. Мы снова закопали умершего тут, неизвестного нам человека и поставили, отесав по всем правилам, памятный столб. Федор выжег на нем: "Тут покоятся прах и останки жилища неизвестного нам землепроходца, открытые геологической партией N_44018 XX района".

Памятный столбик, обломок флагштока, корабельные доски я приобщил к нашему имуществу и образцам. А позднее передал музею Географического общества. Никто сразу, даже из больших знатоков, не мог мне ответить, что это была за экспедиция. Но и позднее не нашлось охотника заняться нашим случайным открытием. А я в постоянных хлопотах тоже не всегда помнил об этом. Надо бы на досуге съездить в Ленинград да порыться в архивах. И вот досуг появился. А куда меня унесло? Иду за щуками. Нет, обязательно уеду отсюда пораньше и покопаюсь в архивах, пересмотрю и отдам на экспертизу наши с Федором находки.

Хорошо бы еще побывать там и послушать говорящие камни. Рыбачек послушать.

4

После ночного привала (все-таки заснул тогда) шли долго. Я сразу же втянулся в ходьбу, сразу обрел дыхание, и движение доставляло истинное наслаждение. На мой взгляд, самое страшное для человека - лишить его движения. Наверное, совсем не случайно было выдумано наказание - сидеть в тюрьме. Именно сидеть. Этой пыткой наказывали во все время и у всех народов. Но незаметно человечество само заточило себя в тюрьму неподвижности. Сначала городские люди, а теперь уже и сельские сели в автобусы, машины, трамваи. Сидят уже не только служащие на работе, но и станочники у пультов, у машин, у сигнальных систем. Стремление сесть настолько захватило человека, что вертикально движущийся, вероятно, в конце концов исчезнет с наших улиц, дорог, с полей и сидячий образ жизни станет нормой.

С раннего детства вынесли мы образ прекрасного будущего, где будет делать все за человека машина.

А что же будет делать человек? Наверное, не одному приходил такой вопрос. И всегда следовал один и тот же ответ:

- Человек будет управлять машинами, сидя за пультом!

Сидя!

Как же это у человечества получилось - раньше карали сидением, а теперь состояние это стало мечтой о будущем?

В описаниях городов будущего, заводов, цехов у самых ярких и ярых гуманистов-мечтателей человек не ходит, не двигается по планете, по земле, передвигая ногами, он обязательно сидит, управляя, сидит, проносясь над землей, сидит, отправляясь в гости, и уже не касается ногою земной тверди.

Мне довелось провести две недели отдыха в изумительной местности: доступные горы, зеленые луга предгорий, чистое морское побережье. И везде дороги, тропы, тропочки - крутые, пологие, ровные, на любой вкус. Ходи, гуляй, двигайся, отдыхай, человек. И что же? В санатории общего типа, где в общем отдыхают здоровые люди, были операторы и аппаратчики одного крупнейшего современного химического комбината - рабочие будущего, как их называют, они уже сейчас сидят подле пультов, у сигнальных систем и кибернетических машин. Сидят в белых халатах, в домашних тапочках, вдалеке от всех вредных и невредных процессов, творящихся в замкнутых ретортах и реакторах. На отдыхе они продолжали сидеть в лучшем случае на морском побережье, и то в очень хорошую погоду, остальное время проводили в палатах, занятые игрой в карты, выпивкой, болтовней, и отправлялись на прогулку только автобусом или катером. На меня, делающего в день не меньше двадцати километров, смотрели как на сумасшедшего.

- Неужели вам, Василий Кузьмич, не надоело шлепать ногами на работе? - спрашивал меня сосед по палате.

- Неужели вам, Григорий Григорьевич, не надоело сидеть на работе?

- Представьте, нет!

- И тут не надоело сидеть?

- Что вы, мы столько ездим, столько видим...

Нет, не ядерная бомба, не мировая катастрофа и не созданное опытами микробиологов новое невидимое существо погубит человечество, но, лишенное естественного движения, оно само собой зачеркнет себя. Вот какие мысли могут прийти человеку в голову на отдыхе, когда он, отдавшись наслаждению от собственного движения, идет на озеро Егдо с единственной надеждой выловить необыкновенную (не называю метраж) щуку.

- Слушайте, ребята, а как же мы ее донесем, коли уловим-то? - спросил я на привале, когда мы, отмахав часов шесть кряду, остановились на дневку.

- Кого? - Осип, помешивая в котелке варево, удивленно глянул на меня.

- Как кого? Щуку?

- Однако, донесем...

- Поймай только, - резонно заметил Василий.

- Да нет, мужики, я серьезно. Как?

- Олень надо было брать, - вздохнул Василий и покачал сожалеюще головой. Но теперь Осип с той же интонацией, что и моторист в том дальнем, сказал:

- Ты, Кужмити, поймай, однако!

Это уже был разговор! Я рассмеялся.

- Озеро-то есть, по крайней мере? - спросил.

- Осеро есть! - Осип подул в ложку, пробуя стряпню. - Куда идем? Осеро идем! Вот чудак.

Ну ладно, хорошо, что эту надежду у меня не отбирают. Щуку, конечно, поймать надо - правильно, но если есть озеро...