Прощание с Землёй

Сутемень все еще лежала, и тайга таилась. В низинках начинал клубиться туман. Все было, как и должно быть, кроме потаенного какого-то бормотанья, всхлипов, рычанья...

Приходя в себя со сна, я с тревогой вслушивался в эти звуки, пока не понял их происхождения.

Осип и Василий сладко храпели, каждый стараясь пересилить другого.

Храп этот ничего общего не имел с тем пережитым мною, но именно он родил воспоминание.

Та тугурская экспедиция, когда мы базировались в рыбацком Ангачане, принесла, пожалуй, больше остальных необыкновенных ощущений. Ночи и дни ее были самыми тревожными, сопряженные с глубокими и порою трагическими переживаниями. Именно там, на острове Беличьем, получил я известие: сбросили вымпел с вертолета о гибели отряда - трех человек - в партии моего друга Михаила Полякова.

Среди погибших был мой практикант - географ Слава. Он с отличием окончил университет и обещал быть хорошим специалистом. Я знал его по трем полевым практикам. В Тугурской же экспедиции меня настигла весть о тяжелой болезни, а потом и смерти академика Журавлева, с которым мы последние два года сблизились настолько, что собирались вместе еще раз обследовать район сагджойской катастрофы. Может быть, эти трагические обстоятельства, живая память о навсегда ушедших влияли на психику и бродили за мной следом, но выпадали тогда настолько мрачные и терзающие душу дни, что хотелось бросить все, убежать и спрятаться в надежном людском жилище. А может быть, такое ощущение усиливала природа этой узенькой полоски земли, далеко заброшенной длинным перстом в океан. Тугурский оголовок был некогда пустынным островом с высоким водораздельным хребтом. Даже сейчас, в лихие осенние штормы, в самом узком месте его свободно перехлестывают волны. Тайга тут на увалах и сопках могучая, непроходимая, в низинах чахлая, топкая, зловонная, хотя в прибрежье попадаются солнечные, заросшие буйной травою поляны. На них ярко цветут ирисы двухметровой высоты с громадными чашами соцветий, алые сараны тоже с удивительно крупными цветами, тарки и колокольчики. В подтаежнике травы еще гуще, сочнее, и продраться сквозь них не так-то просто. И все-таки главное на оголовке - это камень. Камень тут царствует. Смятые, вывернутые, извергнутые, причудливые извивающиеся породы везде, даже в самых низинах, имеют выходы. Место для геологов необыкновенное. И наверное, поэтому, несмотря на все тяжести, неожиданности, случайности и мрачные мысли, экспедиция эта оставила в сердце у меня глубокий, запоминающийся след. В нем легла серьезная запись моей жизни. Боль, разочарование, радость открытия, счастье познания и встреча с неведомым, с не разгаданным еще - все было в том поле, в той работе.

С рабочим Федором, о котором я уже вспоминал, нам предстояло месяц проработать, исследовать северное и южное побережья и как можно глубже пролезть по Оголовочной впадине, представляющей собою гиблую низину смрадных болот, с редкими островками скальных выходов, заросших мелкой тайгою и завитых ползучей березкой, стланиками и зарослями медвежьего ушка. За месяц такой объем работ мы могли бы и не успеть сделать, а потому и решили поставить в Черных скалах на берегу океана подбазу. Место это я высмотрел еще в той медвежьей охоте. Четыре черных базальтовых истукана стояли над морем. В них было что-то от безысходного ожидания рыбачек, стоящих над прибоем после шторма. Я даже угадывал очертания фигур, разбирал черты лица и даже тоскливое выражение глаз каждой из Рыбачек (так мы обозначили эти камни в своих картах). Внечеловеческая природа лишена речи, и это порою вселяет страх... Многим, наверное, доводилось поймать на себе всепонимающий взгляд собаки, взгляд, за которым должно бы обязательно последовать слово. У меня не раз леденело сердце, когда я вдруг встречался с глазами домашнего оленя, отбракованного на убой. Он обязательно должен был заговорить, но молчал, и в этом была какая-то тайна, страх не у него, животного, у меня, человека, был.

И если это вселяет в сердце страх, то уже мистический ужас порою вселяет природа, когда вдруг осязаешь на себе устремленные из глубины камня глаза и ощущаешь, что бездыханная, лишенная плоти и живой крови глыба хочет заговорить с тобой. Нечасто, но встречался я с этим ощущением, и всякий раз на мгновение, на коротенькую вспышку охватывал меня ужас. Мне казалось, что камни мыслят, они готовы обрести речь.

Помнится, что так вот я воспринял Рыбачек, и все же мы поставили там подбазу. За камнями была отличная, ровная, продуваемая с океана площадка, заросшая некрупной мягкой травою. Чуть левее - бухта, удобная для швартовки нашего кунгаса. Белыми многоэтажными нагромождениями по берегу тянулись залежи плывуна, а значит, дрова сухие и жаркие всегда были под рукой. Площадка наша, где решено было поставить палатку подбазы, плавно опадала к голубому озеру, широкому, уходящему в тайгу сужающимся каньоном. Можно было связать плот и попробовать пробраться им к Оголовочной впадине, каньон наверняка был устьем реки, питающей озеро. И наконец, ко всем прелестям, тут гнездовали белые лебеди, соседство которых почему-то всегда приятно человеку.

Мы причалились к бухточке. Быстро разгрузили кунгас. Натянули восьмиместную палатку, снесли туда продукты, приборы, бензин для кунгасного мотора (отряд, который помогал нам поставить подбазу, уходил на остров Беличий и сгружал все лишнее. На обратном пути они заберут нас).

Мы тепло попрощались друг с другом, и ребята ушли. Я долго стоял у каменных Рыбачек, смотрел в море и махал рукою.

Солнце склонилось к западу, и океан уже окрасился в розовое, кое-где ослепительно отливая жаром расплавленного металла. Кунгас удалялся, таял в беспредельности и наконец сгорел в палящем горниле заката. И как только скрылось солнце, море стало темным, рябистым, словно бы низко над водою, скрывая воду, крыло в крыло отмахивала черная воронья стая.

- Гляди-ка, Кузьмич, - позвал меня Федор. - Гляди!

По озеру медленно гуляли лебеди. Из тайги крались сумерки, а птицы были неправдоподобно белыми.

В просторной восьмиместной палатке было неуютно, и мы поставили рядом свою "маршрутку". Недолго посидев у костра, послушав, как широко дышит океан - все еще шел отлив, с которым отплыли наши товарищи, - мы поболтали немного и забрались в спальники. День был не очень трудным, всего-то только добрались сюда кунгасом от Ангачана. Но тарахтенье мотора, бензиновый перегар и долгая морская качка утомили. Заснули мы тогда одновременно и проснулись тоже разом.

- Что это? - спросил Федор, приподнимаясь. - Наши вернулись?

На воле ясно слышались голоса, потаенный шепот, какое-то шиканье и стук весел о воду.

- Не должны, - я тоже поднялся, сел, прислушиваясь.

Кроме нас двоих, на сотни километров тут не должно быть никого. Наши, по расчетам, на Беличий должны были дойти еще посветлу и уж никак не могли вернуться к этому часу. Однако мы отчетливо слышали голоса, шаги, удары весел по воде, а потом все это как бы кануло, наступила короткая пауза тишины, в которую мы успели вылезти из спальников и натянуть сапоги. Федор уже расшнуровывал выход из палатки, как вдруг снова раздались голоса, и высокий женский плач, переходящий в рыдание, перекрыл их.

- Кто там?! В чем дело?! - закричал я, чувствуя, как томительно заныло у меня в груди.

- Что за шум! - Федор никак не мог справиться с завязками, пальцы его дрожали. А там кто-то уже бил кого-то, может быть, даже убивал, удары были глухими, тяжелыми, сопровождаемые вскриками и стонами.

В беззащитной замкнутости палатки невозможно было оставаться, и мы как-то вывалились наружу, готовые к защите пострадавшего и к обороне. Была темная безлунная ночь. Океан безмолвствовал. Пахло золой затухшего костра. И кругом ни души.

- Э, кто там? - крикнул Федор, и в тайге за озером заполошилось эхо. Там словно кто-то встрепенулся, разбуженный, откликнулся на окрик и понес по всей округе: "...кто та... кто та... кто... та!!! "

И еще не улеглось эхо, как рядом с собой я отчетливо услышал печально-мягкий женский голос. Слов не разобрать, но голос был ясным, словно бы произнесенный ночною тьмой. Этому голосу так же ясно откликнулся другой, тоже женский, и еще, еще, а потом возник плач и стал удаляться от нас все дальше и дальше. Но на смену ему пришли потаенные, заговорщические голоса мужчин. Я вздрогнул.