Зеленая бездна

Роман вошел в беседку. Забор он покрасил неумело, но, пока он его красил, было видно, что всю зиму он ждал лета и что сейчас, с каждым мазком кисти, он пытается оставить память о себе. Назавтра ему уезжать, но здесь, в Массандре, он покрасил забор. Точно так же безымянные туристы расписываются на скалах.

-- Я совсем недолго была замужем за Виктором, -- рассказывала старуха. -- Он так до конца и не впустил меня в свою жизнь. Не успел. Он пришел с войны с гангреной на ногах. Гангрена была неизлечима. Русские мужчины страшно болеют, а умирают тихо, как дети, и только перед смертью кричат: "Мама!" Я бы рыдала, будь у меня такая рана, я бы звала на помощь, а он молчал, чтобы меня не пугать. А когда он умер, я нашла его тетрадь. В ней оказался дневник и фотография девушки на балконе.

-- Вы прочли дневник? -- спросил Роман.

-- Нет, -- ответила старуха. -- Даже не заглянула. Там была его жизнь до меня. Зачем мне все это знать? Я отнесла его бумаги на чердак и сожалела, что какая-то часть его жизни принадлежит не мне, а девушке на балконе... Через много лет эти бумаги нашел Гоги. Он тогда еще не умел читать, он сделал из них бумажные самолеты и все до одного пустил по ветру... Только фотография осталась. Вот она, эта девушка, видите, до сих пор улыбается с балкона.

Старуха развернула к нам резкий профиль:

-- Мы похожи?

Ее желтый профиль с маленькой горбинкой на переносице на фоне черного сада и неясные очертания лица на стертой фотографии.

Роман зачарованно сравнивал лица.

-- Да что там, -- махнула рукой старуха, -- старость не уравнять с юностью... А это мой Гоги, -- показала она следующую карточку. -- Однажды зимой у них замерз спуск перед школой, и он полюбил стоя съезжать с горы. Видите, как он катится? Ничего не боится! Он перестал носить портфель в последнем классе и все учебники заталкивал в карманы куртки. Три или четыре учебника! Такой тоненький мальчик в такой раздутой куртке... Посмотрите, у него брови гладкие, как крылья ласточки. Эта ласточка слетела к нему с переносицы Софии.

Старухе не хотелось нас отпускать, ей нужны были слушатели, но стало слишком темно, поэтому мы простились и пошли к себе наверх.

-- Черешня разрослась, -- сказала старуха нам вслед. -- Так и бьется ветками в ваши окна.

-- Мы совсем не слышим ее, -- ответила я.

Старуха осталась наедине с фотографиями. Она то подносила их к глазам, рассматривая детали, то, наоборот, удаляла, чтобы увидеть целое, и долго перешептывалась с лицами на фотографиях, выспрашивая, кто из них жив, а кто умер.

Ночью во двор соседнего дома въехал автомобиль. Световые дорожки от фар пробежались по потолку и застыли на стене. Роман проснулся и, забыв утреннюю ссору, прижался щекой к моему лицу.

-- Останься со мной, -- сказал он. -- Мы слишком давно знаем друг друга, чтобы разойтись. Мы вместе выросли.

Если погаснут отсветы от фар на стене, то света не будет никогда, подумала я и пообещала:

-- Конечно, я буду с тобой.

И он тут же заснул.

Теплой летней ночью Галя торопливо писала письмо, надеясь, что оно свяжет ее с адресатом, но промахнулась. Это письмо связало ее не с ним, а со мной.

Галя Бабич была совсем простенькая. До поздней осени она куталась в пеструю болоньевую курточку и во всем слушалась крикливую Женю Дичко. И даже ее красота, бледная красота московской зимы, впалая красота рабочей окраины, замазанная тенями из галантереи на "Пражской", не сразу бросалась в глаза, а только после жалости.

-- Ну ты, -- подходили к ней дворовые парни и не смотрели на лицо, а смотрели на тоненькие ноги, замерзшие в красных сапогах. Она говорила с ними, ловила их внимание и безумно боялась. Галю тут же становилось жалко до болезненности, и тогда вдруг из-под дешевой краски вспыхивало ее лицо: "Да я же сама вас всех пожалею..."

Однажды она подошла ко мне и сказала:

-- Только я одна знаю, как может любить Роман. Если бы он полюбил меня, он бы умер, а с другими его чувства спят... Зоя, ты не знаешь, чьи бусы он носит?

-- Разве ты не знаешь, какая ты, Галя? -- спросила я в ответ.

-- Какая? -- не поняла она и привычно приготовилась огрызаться.

Она так и думала про себя, что она Галя Бабич с пивной кружкой, что на нее кричат учителя, а дворовые заставляют ее курить с ними в подъезде и целовать их несвежие лица. Но иногда в ней просыпалось что-то другое. То, из-за чего она жалела тоскующих жителей станции "Пражская", из-за чего поднималась на крышу небоскреба и, сделав "ласточку" на краю, смотрела, как внизу, в кустах палисадника, мечется Женя Дичко или пробегает Ромка.

Черешня раскачалась от ветра и ударилась ветками в стекло. Я вышла на балкон. Егор спрыгнул с нижних веток дерева, и тут же из глубины сада вышла Нино. В темноте белела ее рубашка.

-- Зачем ты смотришь в чужие окна? -- шепотом спросила Нино.

-- Это мои окна, -- ответил Егор.

-- Ты же знаешь, что летом это не твоя комната.

Они настолько тихо переговаривались, что я не слышала их. Они ругались и несколько раз подряд произнесли имя София.

-- Ты такой же, как она, -- ясно прошептала Нино, -- как твоя бабка София. Чего ты хочешь добиться?

-- Да что ты вообще про нее знаешь? -- ответил Егор.

Нино отступила в глубь сада, и ветки сомкнулись за ней. Егор вернулся в свою комнату на первом этаже. Я слышала, как он ложился: ременная пряжка ударилась об пол, звякнули пружины летней койки, и он сразу же заснул. Тоненький, легкий Егор храпел во сне.

-- Ты все еще хочешь, чтобы я уехал? -- спросил наутро Роман. Он умывался. Я стояла рядом, рассматривая аляповатые обложки журнала "Чудеса и приключения". Поодаль дети из Черновцов, потупясь, ждали своей очереди.

-- Да, -- ответила я. -- Пожалуйста, уезжай.

-- Удобный умывальник, -- усмехнулся Роман. -- Ты помнишь, хозяйский мальчишка попробовал бриться и порезался?

-- Я просто ждала, когда можно будет умыться.

-- Он увидел тебя в зеркале и поранил щеку, -- сказал Роман. -- Что произошло между вами?

Старуха варила кофе на летней кухне. Шаль упала на плечи, открыв черные волосы, затронутые сединой. Старуха заворчала, стала поправлять шаль. Кофе перелился через край, затушил огонь.

-- Ты видишь этот журнал? -- показала я на умывальный столик. -- Прошу тебя, выпиши его моей бабке.

-- Зачем он ей? -- удивился Роман.

-- Она просила.

-- Ты плачешь? -- спросил он, то ли усмехнувшись, то ли сожалея. -Плачешь, потому что я уезжаю?

-- Да, -- кивнула я. -- Обещаешь, что выпишешь журнал?

-- Обещаю.

Я в первый раз спустилась к морю одна. Море было полностью моим. Роман и письмо из Москвы больше его от меня не закрывали. Я пришла на пляж -- в это время Роман, доехав до Симферополя, садился в поезд. Я вошла в море, а он показал билет проводнику. Он запрещал мне плавать к буйку, но я решила обязательно доплыть. Поезд тронулся.

Я открыла глаза под водой.

Дно, которое раньше под тяжелыми слоями воды казалось мне расплывчатым, сейчас я разглядела до мелочей. Уезжая, Роман оставил подводные очки, и море перестало от меня прятаться. Я увидела камни с обточенными краями, рассыпанные вокруг тяжелого валуна в мидиях. Несколько мидий приоткрыли створки, но, как только над ними проплыл косяк рыб, створки тотчас захлопнулись. Чаще всего мне попадались серые рыбки, почти неразличимые на дне, цвета морского песка; но один раз проплыла голубая с длинными прозрачными плавниками. И эта голубая рыбка, мелькнувшая вдруг среди серых водорослей, настолько поразила меня, что я поплыла за ней, но она тут же потерялась в обломках пирса. Тогда я оттолкнулась от пирса, но водоросли вялыми кольцами обвились вокруг лодыжек, желая удержать, а потом потянулись вслед, длинно прощаясь.

Подняв глаза, я четко видела границу воздуха и воды и спасательную лодку, рассеченную этой границей на темное дно и посветлевший в воздухе борт. Кто-то из сидящих в лодке перегнулся через край и потянулся к водоросли. Я различала каждый луч под водой в промежутке между пальцами и водорослью и поняла, что пальцам ее никогда не достать...