Никоарэ Подкова

- Да, думали, что наш.

- Доказано, что он криводушен?

- Как будто.

- Тогда снимем с него голову, есаул Покотило.

- Велено доставить его к государю живьем и втайне. А то как бы не встревожились люди на рубеже и не опередила бы нас молва. Помимо того, его светлость пожелал самолично удостовериться в его вине и судить его.

Александру со вздохом пожал плечами.

- Что ж, сделаем, как велено, есаул Покотило...

Дед Елисей поднял белый жезл, знак своей власти, и крикнул страже, чтобы позвали к нему Алексу Лису, Копье, Агафангела и братьев Гырбову. Он дал всем наставление, погрозил белым жезлом и назначил Алексу Лису главным: ему всем распоряжаться и за все держать ответ.

- А я разве не еду? - удивился Младыш.

- Ты, капитан Александру, останешься со мной, - сказал есаул. - И прошу тебя именем государя - обуздай свое нетерпение.

Младыш прикусил губу и опустил глаза.

Четверть часа спустя Алекса Лиса, Копье и братья Гырбову уже были в седле, а отец Агафангел запряг четырех лошадей в телегу первой сотни и отряд умчался. Путь предстоял немалый, но впереди была еще половина дня, а до полуночи светил новый месяц.

В день 8 ноября в Ямполе была скотопригонная ярмарка. Рано поутру на окраине города у заезжего двора остановилась телега с конной упряжкой цугом и четверо мирных всадников, ехавших по обе ее стороны. Солнце только что показалось; хозяин стоял на мостике у ворот под охапкой сена, висевшей на жерди над улицей [вывеска постоялых дворов в старину].

Один из всадников (это был Алекса), заговорив на украинском языке, почтительно пожелал хозяину доброго утра, попросил приюта и стола на день или на два.

- Если купим то, что нам требуется, - прибавил Алекса, - так долго не задержимся. А коли не достанем, придется пожить тут. Просим, добрый человек, приютить нас. Заплатим хорошо.

- Деньги - лучшие просители, - смеясь, отвечал хозяин заезжего двора.

- Деньги - что ляшские паны, - кивнул Алекса. - Как звать-то тебя, хозяин?

- Иосиф Долговяз, купец. Изволь взглянуть на меня, какой я сухопарый... Ноги, однако, у меня быстрые: весь Ямполь обойду, пока наш поп успеет панихиду отслужить.

Подъехали и остальные всадники и весело рассмеялись. Из крытой телеги высунул бороду его преподобие отец Агафангел и тоже посмеялся, услышав такое прозвище.

Вслед за тем приезжим стало известно, что, помимо длинных и ловких ног, у хозяина есть еще и добрая водка, закупоренная в тот год, когда сбежал из Кракова к себе на родину французский король Генрих. Купцы спешились, бородатый отец Агафангел обошел несколько раз вокруг телеги и коней, и все устроилось: коням задали корм, да и люди не были обижены едой и питьем.

Больше всего оказали они честь пресловутой водке времен сбежавшего французского короля, так как в ту осень из-за страшной звезды с огненным опахалом запасы горилки поисчерпались. А когда другие приезжие остановились под висевшей у ворот охапкой сена, Долговяз встретил их весьма гордо и холодно, не желая расстаться с новыми своими приятелями, с которыми он пировал. Беднягам оставалось лишь с завистью поглядеть на баклаги, чарки и копченую колбасу, именуемую "розой", и, скорбя душой, поспешить несолоно хлебавши на ярмарку.

А преподобный Агафангел, благословив дом и хозяйские амбары, завел за столом разговор с хозяином и пожелал узнать у него, какие чужеземцы жительствуют в Ямполе. Город зело благолепный и приятный, недаром родной дядюшка Агафангела, когда-то приезжавший сюда из Молдовы, говаривал, что жил он тут хорошо, с горожанами ладил и всему радовался. Будь он жив, то радовался бы, конечно, и теперь. Но так как дядюшка отдал богу душу, то уже не может более радоваться.

- А как звали дядюшку? - тотчас спросил любопытный хозяин заезжего двора Иосиф Долговяз.

- Звали его Некита Гырбову.

Доминте рассмеялся; старший брат его сделал большие глаза и на миг задумался - не сказать ли, что сей Некита Гырбову, слава богу, жив. Старый родитель его, мельник, приказал долго жить, нету его больше на свете, а Некита Гырбову здравствует.

- Что ж, может, и было, как ты говоришь, - промолвил корчмарь Иосиф Долговяз. - А по сему случаю выпьем за здоровье живых и за упокой души усопших. Вот уж двадцать лет, как я живу в Ямполе, и не помню, чтобы встречался в нашем городе какой-нибудь Некита або Гырбову. Не больно-то селятся у нас чужаки. Одному только молдавскому боярину нивесть отчего приглянулось тут. Живет года два в пустом доме один как перст; только и людей при нем, что немая старуха кухарка. Редко-редко заедет к нему какой-нибудь всадник, да, видно, не встречает радушного приема и живо убирается восвояси. За два года трижды навещал нашего боярина поп с той стороны, из Тигины.

- А как же ты знаешь, друг Иосиф, что именно из Тигины?

- Да откуда же еще ему быть, раз он турецкий поп?

- Так, может, он из Бендер?

Иосиф Долговяз от души хохотал, радуясь, что востроносый путник с быстрыми искорками в глазах не ведает, что Тигина и Бендеры - один и тот же город. Ведь говорят в народе:

Тигина - город христианский,

Бендеры же - навоз султанский...

Поговаривают, будто молдавский боярин Гаврил Чохорану хочет перейти в турецкую веру.

- Ну, уж это неправда, - высказал свое мнение Алекса.

- Ей-ей, истинная правда! Провалиться мне не этом месте!

- Не сосед же ты ему. Где тебе заглядывать к нему во двор и вести счет басурманским попам.

- Не сосед, да и недалеко живу.

- Ладно, пусть будет по-твоему, друг Иосиф, - согласился Алекса. Нам-то что за дело до молдавских бояр?

После трапезы благочестивый Агафангел нашел через улицу от подворья Иосифа Долговяза обиталище его милости Гаврила Чохорану, молдавского боярина. То была незавидная хата со ставнями, стоявшая посреди обнесенного высоким частоколом плодового сада. Ворота оказались запертыми. "Однако же, - размышлял благочестивый Агафангел, - сей боярин пока еще веры не переменил и зовется все так же - Гаврилом. А раз он христианин, то не может быть того, чтобы нынче он не пошел к обедне".

Невдалеке виднелась звонница. Агафангел направился туда и, как добрый христианин, которому в праздники некуда спешить, степенно вошел под своды храма. Богомольцев там было изрядно. Слышались звуки церковных песнопений. Монах поискал глазами и сквозь легкую пелену дыма от кадила увидел справа, около амвона, того человека, которого искал.

Его милость Гаврил Чохорану размашисто крестился: сперва прикладывал сложенные персты правой руки ко лбу у белой ниточки пробора, потом опускал их ниже кожаного широкого пояса, затем касался широкого воротника шубы справа налево и, сгибаясь в глубоком поклоне, дотрагивался рукой до каменной плиты.

"Когда-то он еще сделается турком, а покамест, видно, православный, рассуждал Агафангел. - Что-то мне как будто знаком сей верный боярин усопшего государя нашего Иона Водэ. Люди добрые, так ведь это же Гаврил Пожар из Бухэешт! Знавал я его в ту пору, когда он был рэзешским атаманом при Богдэнуцэ, сыне господаря Лэпушняну. Потом привелось слышать, будто стал он каким-то чином в Романской крепости".

Боярин Гаврил Чохорану высок и статен; в пятьдесят лет рыжие кудри у него только еще начинают серебриться у висков. А круглая борода и подстриженные усы сразу приводят на память его старую деревенскую кличку Пожар.

Вот он, стало быть, тот самый рэзешский атаман, а потом господарский служитель, от которого принял народ столько муки. Грозно глядел он на бедняков из-под этой рыжей копны волос, и неимущий люд не дерзал к нему приблизиться, опасаясь его арапника.

Понравился, знать, Иону Водэ добрый всадник и крепкая сабля.

Вот он пробирается к выходу. Стоял в божьем храме, а мыслями, знамо дело, уносился к Вельзевулу. Пойдем-ка за ним до дому, поглядим, как он запирает изнутри ворота. А потом дадим знать Алексе и остальным, да заодно и исповедуемся, а то как бы не дать маху, не записал бы зря святой Петр за мной лишний грех в небесной своей истрепанной книжице.