Никоарэ Подкова

Никоарэ сбросил у костра вильчуру и долго бродил между землянками своих воинов, потом вышел в луга, где уже не слышно было лагерной суматохи и гомона голосов.

До слуха его долетали лишь призывы крылатых путников, раздававшиеся в поднебесье, ласково овевал его струннозвенящий теплый ветер, и таинственно мерцал в уголке неба огненный меч кометы.

Поздно вернулся Подкова в табор; у костра стоял Иле и подбрасывал в него хворост. Гетман опять сел у огня и погрузился в мысли о грядущем.

Наконец он вошел в шатер, оставив откинутой полу у входа, чтобы до постели его доходили свет и тепло горящего костра. Он лежал, опираясь на локоть, и слышал, как бьется его сердце. Ему отчего-то все вспоминалась старинная песня, слышанная в детстве. Напев звучал у него в ушах, но слова не приходили на ум. Потом одно за другим с его губ полились слова, он произносил их для себя одного. Но у Иле, сидевшего у костра, был тонкий слух. Он тотчас разобрал их:

Ты бы сгинул, лес густой,

Да назначено судьбой

Навсегда мне быть с тобой.

Иле тоже замурлыкал эту песню, подыгрывая себе на кобзе.

"Так и гетману нашему не суждено уж расстаться с битвами и ратными делами. Еще в юности связал он с ними свою судьбу, а теперь коснулся его волос осенний иней".

И тихонько Иле выводил:

Шел сюда я пареньком

Стал здесь дряхлым стариком.

- Еще не пришла, друг Иле, старость, - громко проговорил Подкова из шатра. - Спой лучше другое. Спой мне, Иле, песню про жар-птицу.

- Сейчас, государь, - глухо отвечал Иле.

По мнению его, коварны были слова этой старинной песни. Но он все же заиграл на кобзе и запел негромко, как и полагалось в поздний ночной час. Огонь угасал, и уголья подернулись сизым пеплом.

Цветик, синенький цветок...

Прилетает чудо-птица

И в окно мое стучится.

Говорит мне речь такую:

Выйди, милый, я тоскую!

Скоро ждать тебя устану,

И холодной льдинкой стану.

Гетман молчит, струнный звон сливается с шопотом южного ветра. Сквозь верхнее отверстие шатра Никоарэ видит одинокую звезду, она быстро мигает, словно слезы льет...

32. ЯМПОЛЬСКИЙ БОЯРИН

С тех пор, как боярин Гаврил Чохорану, тому уже два года, обосновался в Ямполе, он вел спокойную жизнь средь местных торговцев; никто его не беспокоил, и он никому не причинял беспокойства.

Боярин Гаврил сбежал из Молдавии тотчас после страшной гибели Иона Водэ. Несколько раз побывал он во Львове и во Вроцлаве у пыркэлаба Цопы; а потом так и засел в Ямполе близ днестровского брода, называемого Ваду-Рашкулуй. Из разговоров, которые вел боярин, явствовало, что ему не хочется ехать ко двору Петру Хромого и что он готов поддержать "мужа, каковой не прихрамывал бы" в делах страны. Таким мужем с твердой поступью он считает его милость Иона Никоарэ Подкову, брата погибшего Иона Водэ. Боярин Гаврил пустил слух через своих людей, что для вступления в Молдавию его светлости гетмана Никоарэ пыркэлаб Цопа уже достал у двух своих львовских банкиров крупные суммы. Потому и считался молдавский боярин Чохорану противником Петру Хромого и Порты, а ясновельможные паны, как он заявлял, с трудом терпели его в пределах Польши. Говорили ясновельможные, что из-за него были у них неприятности с измаильтянами. Турки-де просили, чтобы ляхи не принимали ни в Польшу, ни на Украину беглецов из Молдавии, подобных сему бывшему служителю погибшего Иона Водэ. Паны имели обыкновение говорить, будто турки "просят" их о том или о сем. А на самом деле турки требовали и приказывали, ибо они грозной силой придвинулись к польским рубежам. И все же паны не изгнали и не заточили в темницу Гаврила Чохорану.

Такое положение Иаков Лубиш из Вроцлава с самого начала счел подозрительным, более подозрительным, нежели казалось оно Никоарэ, жившему в запорожской вольнице, куда не могла дотянуться панская рука. Лубиш знал также, что никакой львовский банкир не выдавал денег пыркэлабу Цопе по той причине, что у пыркэлаба не было денег ни в одном из львовских банков. Более того, Лубишу Философу лучше всех было известно, что боярин Цопа сам получил помощь серебряными талерами от Никоарэ, и выдал ему эти талеры не кто иной, как Лубиш, банкир гетмана.

Но вот уже год ямпольский пыркэлаб не обращался с просьбой прислать денег. За это время Куби не раз имел случай беседовать с молдавскими беглецами, которые, проезжая через Ямполь, считали своим долгом побывать у заместителя Цопы, как у человека, верного его светлости Никоарэ. Беглецы, спешившие к Острову молдаван на Днепре, останавливались дорогой и во Вроцлаве; от них Лубиш Философ и узнал, что Гаврил Чохорану подбивал их сообщить ему, когда должны подняться козаки из Больших Лугов и молдаване с Острова, чтобы перейти Днестр. Некоторых он даже подрядил за деньги доставить ему эту весть, обещая щедрую плату от себя и от Никоарэ.

Итак, над молдавским боярином, считавшимся ставленником Цопы, нависли подозрения. Никоарэ не желал взять на свою душу греха напраслины и все же не мог пренебречь опасностью; ведь если боярин Гаврил поступил на службу к ляхам либо к туркам, то и те и другие могли проведать через него о передвижении войск из Запорожья к Днестру. Меж тем залогом успеха всего похода были тайна и быстрота. Дабы не совершить ошибки, Никоарэ Подкова приказал схватить внезапно боярина Гаврила Чохорану. Сразу станет ясно, виновен он в двурушничестве или нет.

По совету Лубиша Покотило прибыл из Вроцлава в Овчары шестого ноября. Четыре сотни под началом Младыша и Алексы только что стали лагерем около родников и опустевших пастушьих шалашей. До этих мест доходили со своими отарами семиградские пастухи, они пасли тут овец целое лето, а затем спускались к дунайским заливным лугам. Но приходили они сюда только раз в три года. От них-то и пошло название "Овчары". То была широкая и сырая, обильная растительностью луговина, тянувшаяся от пригорка, у подножия которого решили остановиться воины, до березовых лесов. Место привала поросло густой сочной травой с вечно зеленым листом. То и дело попадались красивые купы молодых дубков. Солнце играло на их еще не облетевшей медножелтой листве; волны легкого ветерка приносили паутинки, прилипавшие к сухим листьям. На конце каждой паутинки висел крохотный паучок, с маковое зернышко, искавший себе пристанища до своего пробуждения грядущей весной. Эти паутинки были тоже предвестниками надолго устанавливающейся теплой погоды.

Сойдя с коня, дед Покотило внимательно оглядел эти далекие от людской суеты благодатные места и вздохнул, мечтая о покое и мире. Затем поздравил Александру с благополучным прибытием и кинул на него долгий взгляд, стараясь понять, отчего он так неспокоен и печален. Ведь на тридцати двух телегах обоза четырех головных сотен было всего вдоволь, а на вертеле жарилась жирная баранина, купленная совсем дешево у пастухов в долине Буга.

- Долго нам еще тут сидеть? Может, двинемся дальше, дед Елисей? раздраженно спросил Александру.

- Скоро двинемся, сам знаешь, твоя милость, - примиряюще ответил старик. - Велено нам быть на той стороне Днестра через пять ден, стало быть, ноября одиннадцатого дня. Лишь только догонит нас государь и переправится через реку, мы немедля пойдем дальше, как договорились, а ратники Шаха и государя будут следовать за нами на расстоянии двух дней пути. Али ты позабыл?

- Нет, знаю и помню, Покотило. Но отчего же стоим мы в такой глуши?

Дед Елисей улыбнулся.

- Для того, чтоб никто про нас не ведал и не чуял. Есть тут у нас дело одно, капитан Александру.

- Нельзя ли узнать - какое?

- Можно. Как есаул за все отвечаю один я, и все вы под моим началом должны выполнять приказы, которые я имею от самого Никоарэ. Но в уважение того, что ты, твоя милость, брат и верный товарищ государя, я уж открою тебе, что нам велено сделать. Должны мы поймать Гаврила Чохорану и при днестровской переправе доставить государю сего боярина.

- Так ведь он наш человек, оставленный в Ямполе Цопой.