Убить перевертыша

Он вспомнил, как после Карибского кризиса на Западе всерьез задумались над перспективами. Согласиться с интенсивным развитием Советского Союза было никак невозможно, воевать — тоже. И была разработана концепция. Короткая, всего из пяти пунктов, главный из которых — гонка вооружений. Она не даст Советам реализовать социальные программы. И не менее главная компрометация компартии, что, в свою очередь, ставило задачу переориентации и полного захвата средств массовой информации. При успешном решении этих задач остальные не вызывали затруднений — подтолкнуть граждан СССР к стремлению свободно выбирать страну обитания, разжечь национализм и религиозный экстремизм, доказать, что СССР такой же злодей, как поверженная им фашистская Германия.

В политике надо, как в боксе, — грозить ударом справа, а врезать левой. Вот чего не понимают русские. Если они что-то говорят, обещают, то так и делают и всерьез верят, что другие будут точно так же выполнять обещанное. Будто дипломатия не для того существует, чтобы скрывать истинные намерения.

Прямолинейность и подвела русских. Из кожи лезли, чтобы соответствовать. Чему? Мифу, вернее, многим мифам, которые без устали творили секретные службы, дипломаты, средства пропаганды там, за океаном, в Европе, в подконтрольной Азии.

Удар действительно готовился. Но с другой стороны. Чтобы победить народ, совсем не обязательно воевать с ним. Достаточно приручить руководителей. Вот ведь летит «Боинг», и все посты когда-то хваленой русской противовоздушной обороны помалкивают. Потому что с московских высот спущено указание…

— Радио, господин Инспектор!

Он взял с подноса квадрат бумаги и выпрямился в кресле. Радиограмма сообщала, что слухи о том, будто восточногерманская разведка в свое время собирала компромат на советских боссов, имевших контакты с иностранными спецслужбами, полностью подтвердились. Только и всего. Ничего необычного не произошло на просторах земного шара, ни цунами, ни землетрясения, ни очередного Чернобыля. Но Инспектор обеспокоился. Компромат — это документы. Попади они в руки российских оппозиционеров, и с такой тщательностью готовившийся и вроде бы уже состоявшийся "апперкот левой" может встретить пустоту, а затем, того гляди, последует ответный — прямой в челюсть.

Слава богу, пока что этого можно не опасаться. Поскольку для секретных служб Запада в нынешней России нет секретов. Это раньше было не по себе от одного только упоминания КГБ. Теперь они запутались в спланированных не ими преобразованиях. И есть контроль, о котором они сами не знают. Если кто и опасен, так это отставники. У них — опыт, старые связи, и они бескомпромиссны. Что они там придумывают, когда собираются, как говорят русские, на рюмку чая?..

Не открывая глаз, Инспектор протянул руку, сказал тихо:

— Предыдущее радио.

Стюард выдернул из папки несколько листков бумаги, положил на стол. Но Инспектор все так же продолжал сидеть неподвижно с закрытыми глазами. Он помнил эту шифрограмму чуть ли не дословно. В ней сообщалось о событии, случившемся в маленьком немецком городке с забавным названием Квакенбрюк. Некто, по документам значившийся русским предпринимателем Семеном Корнеевым, выкрал у агента конверт с документами, а затем оставил их в купе. Что-то было не так в этом сообщении, что-то не вязалось.

— Может, просто воришка? Посчитал, что в конверте деньги? — задумчиво спросил Инспектор.

— Преуспевающий торговец. Из тех, кого называют "новыми русскими", сразу доложил секретарь, умеющий не только угадывать желания своего босса, но и обладающий уникальной способностью включаться в его мыслительный процесс.

— Так ловко вынуть конверт из кармана не каждый может.

— Имеется справка: в прошлом — ловкий карманник.

— Значит, содержание тех бумаг его не заинтересовало?

— Неизвестно. Он знал по-немецки и по-английски. Не слишком ли для мелкого воришки?

Инспектор промолчал.

— Вас что-то беспокоит? — спросил секретарь.

— Беспокоит то, что он молодой. Не умещается в ту нишу, которую мы не контролируем.

— Отставников?

Инспектор вновь ничего не сказал. Спустя минуту он продолжил тем же задумчивым тоном:

— А если это игра? Посмотрел бумаги, запомнил, а затем подбросил конверт. Чтобы мы не заподозрили их интерес к этим документам.

— Наши разберутся.

— Не сомневаюсь.

— В любом случае с ним, я полагаю, поступили правильно. Едва ли он что-то успел передать. А оставлять живым — рискованно.

Золоченым карандашиком Инспектор собрался написать на радиограмме несколько одобрительных слов, но, подумав, бросил карандаш. Это ведь только дуракам нужны указания в виде благодарностей или чего-то подобного. А в его службах — отнюдь не дураки, сами знают, что надо делать. С таким трудом сотворенные новые условия в России не должны быть изменены. Никаких реставраций, никаких непредсказуемых национальных элит, никакой правды о прошлом, о настоящем. Россию удалось уложить на операционный стол, и она должна оставаться на нем как можно дольше. Пусть без конца плачет о своей смертельной болезни, пусть вечно уповает на нож хирурга, не спрашивая, кто ее лечит…

3

Древние римляне любили обсуждать важные дела в бане. У русских важнейшие деловые дискуссии ведутся в застольях. В точности по поговорке: на работе о бабах, в гостях — о работе. Компания, собравшаяся теплым июньским вечером в одной из квартир первого этажа отдаленного района Москвы — Бибирево, не стала исключением. Маленький кухонный столик, уставленный немудреной закуской, описывать которую не имеет смысла, поскольку во всех мужских застольях она одинакова. Локти, уставленные на столе так твердо, будто их владельцы собрались сидеть до тех пор, пока не разрешат все мировые проблемы. Одним словом, все было как всегда на Руси. Но речь шла о делах слишком серьезных даже для философского русского застолья. Об этом свидетельствовал убедительный аргумент: бутылка водки, стоявшая посередине стола, не была даже ополовинена.

— Радио и телевидение упорно мусорят мозги населению, что, дескать, государство рухнуло в результате прошлых ошибок, — тяжело роняя слова, говорил широкоскулый, совершенно седой человек, и глаза его из серо-голубых становились гневно-черными. Присутствовавшие на этом застолье знали: столь необычным свойством — менять цвет глаз — в их ведомстве обладал только один человек — легендарный разведчик Ленард, чье подлинное имя до сей поры запрятано в самый дальний угол бронированных сейфов Лубянки.

Их было трое за столом — классическое число участников русских застолий.

— Раньше говорили: где сила, там и правда. Теперь монополией на правду обладают те, у кого в руках средства массовой информации. Самые убежденные люди теряют свои убеждения, если каждый день сидят у телевизора. И помяните мое слово: порочная власть, терпя поражения, встанет насмерть на пороге телестудии.

— Уже встала. В девяносто третьем мэрию с легкостью сдали, но не Останкино, — сказал такой же пожилой и столь же опытный человек, половину своей жизни мотавшийся по зарубежьям в качестве корреспондента, но не удостоившийся попасть в сверхсекретные анналы и потому живший под своей собственной фамилией — Миронов.

— Погоди, Алексей, не перебивай. Нас вот обгадили с ног до головы. За репрессии? Как бы не так! За то, что мы кое с кого маски сдирали.

— Хотя были и репрессии…

— Были. А кто в этом виноват? Я? Ты? Или Федор?

Узловатым стариковским пальцем Ленард ткнул в плечо третьего собутыльника, который тоже жил под своей собственной фамилией — Кондратьев.

— Сталин виноват…

— Ах, Сталин! Репрессии начались в семнадцатом году, когда Сталин был, можно сказать, никем. Целые общественные формации уничтожались дворянство, офицерство, купечество. Так называемая мировая общественность протестовала? Как бы не так! Пока речь шла о бедах России, никого там, за бугром, это не беспокоило. Там на российские пироги очень давно, может, лет двести, разевают рты. Да громадину Россию целиком было не проглотить. Значит, надо разодрать ее на части. Давняя мечта-то, очень давняя. Было много заговоров, и один чуть было не увенчался успехом. После революции мировая закулиса обрела надежду. Помешал Сталин. Ему тоже было наплевать на русский народ. Но ему было не все равно, чем править. Дай волю перманентным революционерам, и ослабленную, раздробленную Россию по частям скормили бы зарубежным свиньям. Сталин был тщеславен, как все великие владыки в истории. Он желал владеть не уделом, а большой и сильной державой. И он стал строить новое государство в границах Российской империи, не щадя тех, кто мешал этому. Жестоко? Но кто из великих не был жесток?..