Страница 245 из 253
— Потому, что тогда мне подумалось: чем двенадцать лучше одиннадцати? И я снова решил отложить разговор, отпустил тебя, окровавленного, изнурённого, но такого счастливого. Если подспудно меня и грызла совесть, что нужно, нужно было тебе сказать, то она быстро умолкла. Ты всё ещё был слишком юн, и я не нашёл в себе сил испортить твоё торжество...
— Теперь понимаешь, Гарри? Видишь слабое место моего великолепного плана? Я попал в ловушку, которую предвидел и которой мог избежать, обязан был избежать.
— Я не...
— Я слишком тебя любил, — просто сказал Думбльдор. — Твоё счастье и спокойствие заботили меня куда больше всего остального, я позволил себе на время забыть и о страшной правде и о своих намерениях. Я больше боялся за тебя, чем за тех абстрактных людей, которые могут погибнуть в случае провала моих планов. Другими словами, я вёл себя так, как и ожидает Вольдеморт от нас, дураков, способных любить.
— Могло ли быть иначе? Осмелюсь утверждать, что всякий, кто следил бы за твоей жизнью так же пристально, как я — намного более пристально, чем ты можешь себе представить — непременно захотел бы избавить тебя от новых страданий, ведь на твою долю и так выпало больше чем достаточно. Какое мне дело до гибели сотен безымянных, безликих людей в неопределённом будущем, если здесь и сейчас ты можешь быть жив, здоров и счастлив? Я никогда не думал, что столкнусь с подобным.
— Далее. Третий класс. Я издалека наблюдал, как ты учился не бояться дементоров, как нашёл Сириуса, узнал, кто он, спас его. Следовало ли сказать правду тогда, когда ты столь героически помог своему крёстному отцу скрыться от представителей министерства? Тебе было тринадцать, у меня почти не оставалось оправданий... Возможно, ты и был ещё юн, но давно доказал свою исключительность. Моя совесть была неспокойна, Гарри. Я понимал: пора...
— Но в прошлом году, когда ты вышел из лабиринта... ты видел смерть Седрика, чуть не погиб сам... и я опять не решился, несмотря на то, что слишком хорошо понимал — теперь, когда Вольдеморт вернулся, я просто обязан рассказать всю правду. А вчера я вдруг осознал: ты давно готов к тому, чтобы узнать то, что я столько времени скрывал, готов к этой тяжкой ноше. Моей нерешительности есть лишь одно оправдание: тебе выпало столько испытаний, что я не мог добавить к ним ещё одно — самое тяжёлое.
Гарри ждал, но Думбльдор медлил.
— Я всё равно не понимаю...
— Вольдеморт хотел убить тебя в младенческом возрасте из-за пророчества, которое было сделано незадолго до твоего рождения. Он знал, что оно существует, но представления не имел, в чём его суть, и убивать тебя отправился в уверенности, что действует в соответствии с предсказанием. Но, к несчастью для самого себя, понял, что ошибался — проклятье не убило тебя, но отрикошетило и ударило по нему. Поэтому, вернувшись в своё тело, он твёрдо решил выяснить, что гласит пророчество. Его решимость подогревало то, что ты поразительным образом избежал гибели при столкновении с ним. Он хотел знать, как тебя уничтожить. Это и есть оружие, которое он столь упорно искал с момента своего возвращения.
Солнце взошло высоко, и всё вокруг купалось в его лучах. Стекла шкафа, где хранился меч Годрика Гриффиндора, казались белыми, непрозрачными; на полу серебристыми дождевыми каплями сверкали обломки раскиданных инструментов. За спиной Гарри в своём пепельном гнезде тихо курлыкал малыш Янгус.
— Пророчество разбилось, — без выражения сказал Гарри. — Я тащил Невилля по ступеням... там... в комнате, где арка... его роба порвалась, и оно выпало...
— Выпала запись, хранившаяся в департаменте тайн. Но пророчество было адресовано некоему лицу, которое прекрасно его помнит.
— А кто это? — спросил Гарри. Но он уже знал ответ.
— Я, — ответил Думбльдор. — Это произошло шестнадцать лет назад, холодным, дождливым вечером, в гостиничном номере при «Башке Борова». Я пошёл туда на встречу с претенденткой на должность преподавателя прорицаний, хотя, вообще говоря, не хотел оставлять этот предмет в программе. Но претендентка оказалась праправнучкой одной очень знаменитой и очень одарённой прорицательницы, и я считал, что хотя бы из вежливости должен с ней встретиться. Она разочаровала меня — я не обнаружил и следа дарования. Со всей возможной любезностью я отказал ей и повернулся, чтобы уйти.
Думбльдор встал, прошёл к чёрному шкафу, рядом с которым стоял шест Янгуса. Наклонился, снял крючок и вытащил полую каменную чашу с выгравированными по краям рунами — ту самую, что показала Гарри, как его отец издевался над Злеем. Потом вернулся к столу, поставил дубльдум, поднёс к виску палочку. Извлёк из головы серебристую паутинку мысли, поместил в чашу. Сел за стол и задумчиво уставился на клубящиеся в дубльдуме мысли. Затем, со вздохом, легонько коснулся их кончиком волшебной палочки.
Над чашей встала фигура, укутанная в многочисленные шали, в очках, увеличивавших глаза до невероятных размеров, и начала медленно вращаться. Ноги её при этом оставались в чаше. Потом Сибилла Трелани заговорила, не обычным своим загадочным, загробным голосом, а грубо, хрипло -на памяти Гарри так однажды уже было.
— Близится тот, кто сумеет победить Чёрного лорда... он будет рождён на исходе седьмого месяца теми, кто трижды бросал ему вызов... Чёрный лорд отметит его как равного себе... но ему дарована сила, о которой неведомо Чёрному лорду... один из них умрёт от руки другого, выжить в схватке суждено лишь одному... тот, кто сумеет победить Чёрного лорда, родится на исходе седьмого месяца...
Медленно вращавшаяся Трелани тихо опустилась и растворилась в клубящемся веществе.
В кабинете стояло гробовое молчание. Ни профессор Думбльдор, ни Гарри, ни портреты не издавали ни звука. Даже Янгус затих.
— Профессор Думбльдор? — еле слышно позвал Гарри: Думбльдор, не отрывая глаз от дубльдума, погрузился в глубокие раздумья. — Это... это значит... что это значит?
— Это значит, — ответил Думбльдор, — что примерно шестнадцать лет назад, в конце июля, родился некто, у кого есть шанс убить лорда Вольдеморта. А до этого родители мальчика трижды бросали Вольдеморту вызов.