Чины и деньги

И Вера, Вера не могла отговориться от этой поездки, зная, что я должен скоро быть!

"Они не возвратятся прежде завтрашнего вечера". Как равнодушно, как безжалостно этот проклятый швейцар выговорил эти слова, которые бросили мое сердце в холод.

Где же ты, моя давешняя радость? Куда ушло желаемое свидание?

Еще дожидаться почти двое суток, когда каждая минута уносит часть моего благополучия... Какое мучение! какая неудача!

После такой долгой разлуки еще отсрочка, еще томленье!

Что делать до завтра? Чем унять безумное волнение сердца?

Узнаю, здесь ли Л...

Тот же день, вечером

Я не доехал до Л... Совершенно подчиненный своему раздумью, своим мечтам, - что стал бы я отвечать на его расспросы? Я изумил бы товарища своим появлением и не мог бы объяснить, зачем я в Москве, не подав ему подозрений. Я так расстроен, так взволнован, что один вид мой должен возбудить догадки и любопытство.

К тому же я не соберу духа видеться с кем-нибудь, прежде чем с нею; не хочу слышать ничьих речей, прежде чем ее голос не коснется моего жадного слуха... Кому надобно знать меня теперь?

Что мне сказать другим? Не все ли для меня чужие?

10-го января, вечером

Как длинен, как скучен день! Мне кажется, что с моего приезда каждое мгновение тянется долее года, а мое нетерпение с каждым мгновеньем возрастает. Сегодня бродил я часа два около ее дома, смотрел на ее окна но пустота и безмолвие как камень пали мне на душу! Мне больно стало видеть мертвую безжизненность там, где я находил жизнь, столь полную, столь страстную. Я не мог вынести неприветливое зрелище затворенных ворот в том доме, где мне думалось найти привет и радушие. Какое-то темное предчувствие вгрызлось мне в сердце... Мне грустно... Мне страшно... Потом я был у заставы; я надеялся их встретить. Взоры мои стремились вдоль снежной дороги, но ее однообразие ничего отрадного не показывало. Все было тихо, уединенно. Я ждал долго. Наконец серебристая пыль взвилась в дали... Послышались шаги лошадей...

пар от них валил клубом... Дорожные все ближе... я различил огромную карету... я едва устоял на ногах... Карета подъехала...

промчалась... то были не они - Веры тут не было! Мне стало дурно.

Голова моя закружилась; несколько минут я не переводил дыхания - но я остался, я еще ждал. Тянулись обозы, пролетел курьер, проскальзывали сани, повозки, кибитки - потемнело, и мороз принудил меня уйти домой. Но более всего озябло мое сердце, и ему не согреться, пока разлука не минула, пока мы не вместе...

Пора ей быть! Моя твердость истощена прежними страданиями, и я чувствую, что сил моих не станет для новых.

11-го января, утром

Нет! верно, все демоны злобы вооружились против меня, что я так несчастлив... Верно, судьба нарочно меня испытывает! Как?

Я здесь, и она тоже - мы в одном городе, под одним небом, мы могли бы быть вместе, а препятствия все еще разлучают нас, и мне все еще не удается достичь до нее! Я сейчас от подъезда Клирмовых - они возвратились, но не принимают!.. Когда можно будет их видеть - я не мог узнать. У них в доме какая-то суета; люди мечутся как угорелые, никто не может отвечать на вопросы... О, что бы это все значило?..

По крайней мере, она увидит мои визитные карточки, узнает, что я приехал... Вера, Вера! если мы с равным нетерпением ждем свиданья, если наша радость будет одинакова, боюсь, что твое слабое женское сердце не перенесет этого перехода; боюсь, чтобы оно не замерло в твоей встревоженной груди в минуту первой встречи!

Восемь часов вечера

Не утерплю! Попытаюсь еще раз съездить к Клирмовым. Быть может, теперь меня примут, и тогда... тогда...

Час пополуночи

Боже мой! ее ли я видел?.. Точно ли Вера представилась глазам моим?.. Мечты моего сердца, мечты о свидании, где вы?

как сбылись вы? Это свиданье, это первое свиданье после долгой, безмолвной, безотрадной разлуки... таким ли я желал его, таким ли снилось оно мне в дни мятежных страданий?.. Я не знаю, что с моей душою, что со мною! То, что я чувствую, так неясно, но так мучительно, что я как избавителя принял бы того, кто мог бы меня уверить, что я еще не видал Веры, что нынешний вечер - сновиденье, пустая греза беспокойного воображения... К несчастью, это слишком верно: я был с нею... и в первый раз расстался недовольный - оскорбленный!

Радость неполная, радость отравленная сто раз хуже настоящей скорби, скорби, которой помочь нечем,- к которой сердце успело уже примениться, которую привычка и покорность помогают перенести. Но когда сердце предается самой сладкой надежде, когда оно растворяется теплейшим доверием, задушевным удовольствием, как больно ему вдруг стесняться нежданным горем - какая пытка для него внезапно быть подавленным отливом несбывшихся, убитых упований! Его мечты, его порывы, как юные голубицы, летят к родимому гнезду, но возвращаются поодиночке, растерзанные, раненые, и все вопли его сливаются в мрачный вопль отчаяния. Ах! это было моей участью сегодня!

Этот степенный круг старух и родных, это торжественное молчание, которым ее окружали, - все это обдало меня могильным холодом! Я едва MOJ найти ее среди этого чинного собрания, заседающего неприступно... Горе! не обменяться ни одним взглядом, ни одним словом, смотреть издали на нее, на мою Веру, не слыхать от нее ни единого привета, быть принятым ею с равнодушием, как посторонний - кто бы предсказал мне это! Мне ли было ожидать, что я проведу таким образом первые минуты соединения, минуты, долженствовавшие быть счастливейшими моей жизни?..

Но не она, верно, что не она виновата в этом несчастном приеме! Верно, ей, как мне самому, притворство было хуже смертной казни; верно, ее сердце рвалось и билось в пылающей груди; верно, все восторги присутствия волновали ее душу, но приличия - эта язва чувства, эта пагуба тайной любви - приличия были между нами, и женщина, раба всех условий, должна была покориться им!

Бедная, конечно, она исстрадалась в этот вечер, и теперь, как я, тоскует и томится в одинокой своей комнате!

Мне кажется, она еще больше похорошела; выразительность ее лица стала ощутительнее, определительнее; ее черты освобождаются от оболочки детской бесхарактерности; ее головка дышит жизнью, мыслью, чувством; прежний румянец, примета беззаботливости, сменен прозрачными оттенками бледной белизны, которые могло придать ей одно развитие души! Видно, что она сделала шаг в жизни сердца; видно, что она любит, что она страдала. И кто лучше меня может заметить и оценить изменения красоты ее, особенно, когда они свидетельствуют мне о чувствах, мною внушенных, о слезах, по мне выплаканных!..

Однако ж сегодня, изумленный ее прелестями, я должен сознаться, что в ней пробивалось что-то странное, принужденное, неловкое. Какая-то холодность оковывала ее движения, взвешивала ее слова - она не была самой собою.

Ее глаза избегали моих, - конечно, ими управляла робость!

Ее взоры молчали, - конечно, чтобы не сказать слишком много!

О, я понимаю, что ей душно было при всем этом обществе свидетелей, но я, я хотел видеть в ней отблеск ее тайных чувств, я был бы счастлив уловленным взором взаимности, двусмысленным словом, которого никто не понял бы, кроме меня, но которое я так хорошо уразумел бы.

Невыразимая прихотливость любви!.. Как ни остался я недовольным нашей встречей, как ни темно у меня на душе, однако ж, думая о Вере, я оживляюсь небесною отрадою, чудным прояснением моих мыслей, и я готов заочно повергнуться на колена пред ее возлюбленным образом и высказать без нее гимн страсти и радости, который не мог излить у ног ее!

Постараюсь отдохнуть. Холодное зимнее утро занимается на востоке. Что скажет, что принесет мне этот новый день, который я встречаю с таким волнением, в бессоннице сожалений, надежд, ожиданья?

12-го января, рано утром

Со вчерашнего вечера, с этого вечера, столь утомительного и столь сладостного, сердце мое до сих пор не перестает биться судорожною тревогою, но моя голова приходит в порядок, и я в состоянии дать себе отчет, что видел, что заметил. Я вспоминаю, что княгиня Софья побледнела, когда я вошел в гостиную ее матери, что она с большим смятением ответила мне на мой поклон и потом весь вечер убегала меня. Вчера я был занят одною Верою, но сегодня привожу себе на память все, что может иметь влияние на мою участь: я стараюсь сообразить все, что предвещает мне прием обеих сестер, - и предчувствие, которое охватило мою душу на пороге дома, при первом неудачном посещении, предчувствие все внятнее говорит сердцу, что оно слишком рано запаслось брачною ризою упования. Быть может, Вере не удалось склонить мать к согласию. Но если бы Клирмова знала что-нибудь и противилась желаниям дочерей, меня не приняли бы? Так видно, они не смели открыться матери и робеют теперь, боясь семейных распрей... так видно... Нет! полно, не хочу придумывать ничего мрачного, ничего огорчительного поживем, посмотрим!