Чины и деньги

Ростопчина Евдокия

Чины и деньги

Е.П.РОСТОПЧИНА

ЧИНЫ И ДЕНЬГИ

Письмо Вадима Свирского к его сестре

С.-Петербург, 14-го февраля 18.. г.

I

Cестра! какая мысль родилась в твоем воображении? Откуда любопытство в этом воображении, всегда спокойном, беспристрастном, холодном, как лед, покрывший теперь мои окна?.. Чего хочешь ты от меня? Ты хочешь, чтобы я рассказал тебе и подробно и откровенно все, что было со мною в эти четыре месяца, проведенные мною в Москве!

Но для чего же не просишь ты восторженного употребителя опиума, чтобы он поведал тебе о тысяче волшебных приключений, в часы искусственного сна с ним бывших? Почему не требуешь ты, чтобы он передал тебе в словах земных, в словах человеческих те радости, те чувства, те ощущения вне предела бытия нашего, которые посылает ему упоительная сила употребляемого им напитка?

Друг мой! чары любви, как чары опиума, понятны только тем, кто испытал их! Непосвященным не дано проникнуть в их загадочную повесть, и голос страстей всегда останется диким и чуждым для бесстрастия. А ты - что может быть невиннее и безгрешнее твоей души, тихо развившейся в тесном мире домашней жизни, в уединении и молитве? Горлица хочет изведать стихию саламандры. И как рассказать, как описать мне огненные порывы моего сердца, знойные дни моего счастья? Предприятие безумное!

Язык человеческий слишком беден, слишком ничтожен - не ему выражать богатства нашего сердца, и рассказ любви, как портрет красавицы, вечно останется не удовлетворительным, неполным.

Видно, впрочем, что ты не любила! Иначе ты не говорила бы так просто: "Хочу, мой Вадим, хочу знать, кто эта очаровательница, отнявшая у нас лучшую часть твоего сердца и для которой так бессовестно укоротил ты свое пребывание у нас, свидание, вымоленное многолетними желаниями старого отца и бедной, одинокой твоей сестры? Отпиши же мне, где и как ты с ней познакомился, как вы сошлись, как объяснились, какие надежды теперь ты имеешь - словом, все, да, все, что относится до поездки твоей в Москву, что было с тобою, ежедневно, ежеминутно..."

Признаться, друг Катя, эти строки показались мне так странны, что я придумать не мог, как мне на них отвечать! Если бы не тесная дружба, связавшая нас от младенчества, если бы не всегдашняя снисходительность твоя, вполне снискавшая мою доверенность - я не решился бы поделиться заветной тайной моего сердца, первыми порывами первой, но вечной любви. Не уважить твоего желания была бы неблагодарность, и я попытаюсь - слышишь, сестра, - попытаюсь высказать в мертвых словах мои живые чувства.

Мы росли вместе, и ты знаешь, каким светлым мечтаниям я предавался, рисуя мысленно черты и прелесть женщины моих безотчетных грез; ты знаешь, какими восторгами заранее пылала душа моя для чистого идеала отроческих дней, но ты не знаешь, но ты не можешь понять, как жестоко существенность разбила эти надежды, эти сны, как страдал я, когда беспрестанные опыты приводили меня к новым обманам и каждая встреча отнимала у моего сердца по заблуждению, у моей души по верованию. Я должен был признаться себе, что воображаемая была слишком неземная, что мне не найти ее на земле - и пламенное исступление, для нее приготовленное, я заменил пошлыми впечатлениями, столь же легко забываемыми, как сны с пробуждением. Мне жаль было отдать мое сердце, все сердце той, которая не могла понять его. И я дробил его на мелкие искры неполных чувств. И я оставался равнодушным к деревенскому кокетству наших соседок и к гордой неприступности петербургских красавиц. Никогда голос страсти не пробуждал моей души, никогда умиление не повергало меня в прах пред милым существом! Я насильно забирал себе в голову двухдневную фантазию - но только для того, чтобы следовать обычаю, чтобы не отставать от резвых товарищей моей молодости. Рассудительно и медленно обдумывал я свои планы; холодно приступал к их исполнению; систематически брал кольца, ленты, волосы; спокойно, раскуривая трубку, писал письма, пылавшие страстью; получал записочки на атласистой бумажке и отправлял в огонь все эти трофеи моих шалостей, когда мой арсенал наполнялся ими. Но при всем этом мое сердце билось так же ровно, как в детстве за геометрическим чертежом, и в моей душе было пусто, как в глуши степной...

Однако что же делало оно, это сердце, рожденное для жарких страстей? Чем жило это воображение, тревожное и алчное, привыкшее питаться восторгом и мечтами?.. О! они не участвовали в жизни суетностей; они жили в другой сфере - они все более и более жаждали любви и счастья, просили высоких чувств и высокой цели; они томили меня, как лишняя ноша; они преследовали меня в этом рассеянном быту, куда я погружался, чтобы заставить их забыться... И в часы уединения по-прежнему вымаливал я у непреклонной судьбы исполнения моих ранних дум, олицетворения моих юных снов! Но нигде, нигде не находил я суженой для моей взыскательной мечты! Я задумал не,возможное, искал высоко и далеко, и обыкновенное меня не удовлетворяло, сердце мое оставалось без кумира, и я был одинок...

Одна после другой, женщины мелькали пред моими глазами, были в моих объятиях, не оставляя по себе ни тени заветного воспоминания, ни минуты сожаления. Чем более хотел я совершенств, тем строже судил недостатки. В одной мне надоела пошлая нежность без характера и без страсти: она любила не меня, но любила кого-нибудь, первого, приведенного к ней случаем, потому что она думала, будто ей должно было любить. В другой меня ужасало легкомысленное забвение всех законов, всех святыней, всех правил: она ни одной слезы раскаяния, ни одной борьбы с совестью не принесла мне в жертву, а мы, мужчины, мы хотим дорого стоить женскому сердцу, хотя и не многие из нас знают цену женской преданности. В третьей главною причиною забывчивости была пылкость воображения, беспокойного и непостоянного, а ее сердце всегда отставало от головы. Тут - ум без сердца, там - кокетство и самолюбие; далее... О, далее хуже всего - разврат, холодный, рассчитывающий разврат, который, забыв всю стыдливость, всю скромность женщины, подобно нам, повесам, приготовляет заранее свои связи и падает с сознанием и падения и вины!

Вот чему научился я с годами и вот что нашел я, преследуя создание моих дум! Суди же, какова была моя опытность и какова должна быть та, которая примирила меня с женщиною, которая осмыслила для меня и свет и жизнь, которая познакомила меня с обезумляющим счастьем! Но при мысли о ней все мешается, все кружится около меня - дам пройти этой буре воспоминаний и потом опять примусь рассказывать тебе как должно.

Когда я оставил вас, батюшку и тебя, спеша из старого нашего Уютова хлопотать в Москве по делу моего приятеля, я твердо намерен был возвратиться через несколько недель и посвятить вам все дни моего отпуска. Я хотел только удовлетворить давнишнее желание мое - посмотреть на древнюю столицу, куда до тех пор не заносила меня недвижная звезда моего жребия. Двойная занимательность манила меня к берегам Москвы-реки, но сильнейшею было побуждение священное: хотелось русскому сердцу подышать русской стариной, ее преданиями и воспоминаниями, ознаменованными славою, духом народным, беспредельною любовью к отечеству! Меня влекло неодолимое желание помолиться в соборах, где молилась Москва 12-го года; полюбоваться тем Кремлем, от которого не раз бегали и дикие толпы сынов Чингиса, и рати поляков; тем Кремлем, что был пределом всепоглощающего исполина, роковым камнем преткновения на пути завоевателя полувселенной; тем Кремлем, с оград которого ни один зубец не пал пред вражьим насилием! Меня порывало вступить в это сердце России, в город, переживший все события отечественной истории, бывший многовечным свидетелем всех ее переворотов. Мне хотелось отыскать, осмотреть последние развалины, оставшиеся среди воскреснувшей Москвы гордым памятником единственного в мире самоотвержения - этого добровольного пожара, который не имел примера и, верно, не будет иметь его в летописях мира. Надобны сердца и патриотизм - совершить такое дело, а у других народов остались только промышленность и расчет. Москвичи! вы зажгли свои домы, домы, где родились, где жило столько ваших предков, домы, где столько поколений оставили свои воспоминания, где таились и ваши собственные - вы принесли их в жертву за родину, и жертва ваша не осталась без мести. Кровавое зарево предсказало падение непобедимому, и не стало того, кого девятнадцатый век, глаголом порабощенной Германии, в страхе и трепете назвал der Ma