Страница 15 из 16
Отец при слове "закон" встрепенулся, открыл глаза. Опухшее лицо его вмиг стало сердитым:
- Если закон моей души - чужой для России, то кто же лишний? Если я вырастил зерно, а потом взял себе полтележки без спроса, то, значит, я вор и меня надо сажать в тюрьму?.. Нет, здесь что-то не так. Никакая партия, даже самая "справедливая", не изменит смысла слова "взять". Поэтому я и закон никогда не станем друзьями. Закон должен обижаться сам на себя за то, что такой гордый и независимый. И откуда он, такой неподступный, возник? Почему он, закон, жестокий и ударяет лишь по мелким людям?
- Да, мы люди из маленькой жизни, - кивает головой дядя Игнат. Седой пух на лысой макушке вздулся жарким воздухом, идущим потоком от печки. - Мы никому не нужны, но и без нас всему на свете крышка.
Помолчали. Джон заворочался на горячих кирпичах, захлопал мокрыми от слез ресницами ржаного оттенка. Опять, наверное, перед ним возник образ умершей бабки. Идиот радостно улыбался, будто видел перед собой не призрак, а живого и самого родного человека. Взрычал и всхлипнул одновременно. Грязная пятерня встопорщила и без того всклокоченные волосы, с хрустом почесала гулкую, как пустая коробка, макушку.
- Баба! Баба! - сдавленно клокочется в бочоночной груди.
ТАНЦУЮТ ВСЕ!
- Доставай, Митек, балалайку! - жмурит глаза Профессор. Поднятые вверх над столом пальцы заранее начинают дергаться, в серых диковатых глазах самого начитанного жителя деревни Тужиловка особый блеск. Помимо все прочих талантов Профессор еще и природный балалаечник. У них вся порода такая "профессорская" - все не дураки выпить и порассуждать о затейливых вещах. А уморившись говорить о том о сем, требуют подать им балалайку.
Митя вздыхает: воскресные посиделки, как правило, всегда завершаются балалаечной музыкой. Привстав на цыпочки, Митя нашаривает в расщелине под потолком ключ - темный, гладкий, старинной ковки. Подходит к сундуку, вставляет его в замочную скважину - слышится мягкий щелчок. Кто-то из механизаторов смазал замок солидолом, механизм безотказный!
Джон насторожился, смотрит, как Митя обеими руками поднимает тяжелую, выгнутую желобом крышку. Внутри стопками сложены платья, вышитые полотенца, которым, наверное, лет сто, но до сих пор белые, будто сахаром обсыпанные. Вышивка простая: то ли птички, то ли диковинные существа, а вот-вот, кажется, спрыгнут с полотна и пойдут себе разгуливать по стенам.
Идиот, завидев яркие платья, спрыгивает с печки, чвакает босиком по маслянистому оттаявшему полу. Твердый подбородок, заросший юношеским пухом, зеленым от хлебной и картофельной пищи, ложится на Митино плечо. Дурак шумно втягивает ноздрями запахи мяты, ладана и прочей слежавшейся старины, скулит, чихает несколько раз подряд.
Запустив ладонь под стопку прохладных одежд, Митя нащупывает лаковую деревяшку, холодные струны приглушенно тенькают.
- Баляляйка! - восклицает Джон. На его рыхлой физиономии возникает улыбка, он тянет грязные ладони к инструменту.
- Невостребованность человека как духовной личности мы заменим звуками народного инструмента! - восклицает Профессор, принимая из Митиных рук балалайку. Взял, склонился к ней, загадочно осветляясь лицом. Длинные волосы свешиваются на бледную щеку спутанными косицами. Кисть правой руки напрягается, пальцы вздрагивают, застывают над струнами. Не играет Профессор, откинулся задумчиво спиной к стене, смотрит в пустоту обиженным младенческим взглядом. - Но жизнь моя, товарищи, еще не кончилась! Я пытаюсь понять чернозем, я хочу, чтобы он заговорил моим голосом...
Отец поворачивается лицом к Профессору, кулаки его сжимаются: играй, болтология!..
- Эх!.. - Профессор с размаху бьет по струнам, и комнату наполняет старинная тужиловская плясовая. И больше он ни на кого не обращает внимания. Глаза его становятся большими, слегка выпучиваются, и кажется, что этот странный рыбий взгляд музыканта и в самом деле равнодушно взирает до самых подноготных глубин мира.
Джон приседает в коленях, шлепает пухлыми ладонями: он начинает вертеться, "выкуделивает" нечто осмысленное.
Со скрипнувшего табурета поднялась Фекла, шагнула в центр хаты с выворотом вперед всего колодообразного туловища. Раскрасневшееся лицо ее вмиг вспотело, из-под платка выбились седые, желтого оттенка волосы, словно вторая печка стронулась с места, выкрикнула хриплым, тревожно-веселым голосом не в лад музыке матерную частушку. Джон громко захохотал, как будто чего понял.
Вышел на круг Батрак, фасонисто, на манер восточного человека, поднял ладони в дымный воздух и жеманно завертел ими туда-сюда, задергал узкими плечами под обвисшим свитером. Электрическая лампочка, висящая под потолком на витом шнуре, золотистыми всплесками отражалась в его лирически заводянившихся глазах.
Дядя Игнат, притепетывая по земляному полу большими серыми валенками, взметал полами облезшей шубы пыль со старинных икон. Испуганный паучок убегал в темноту своего уголка, карабкаясь, как альпинист, по закопченной цепочке лампады.
А вот и Митин отец, выкатив глаза и как-то неестественно напрягшись, встал с табурета, упавшего с полумерзлым звуком. Митя вздрогнул: каким-то мертвым показался ему звук падения предмета. Ему и самому было странно, что в разгар балалаечной игры, перекрываемой горловым, с придыханием, очередным куплетом Феклиной новой частушки, он слышит одновременно и прочие звуки: потрескивание в печке прогорающих поленьев, позвякивание сломанного будильника на этажерке.
- Эх-ха! - выдохнул из себя отец. Какая-то горечь прозвучала в этом восклицании и в то же время бесшабашность. У него и вприсядку получается. Но движения какие-то чуднбые, словно вымученные, даже какие-то никчемные. Смотришь на такого танцора - и нерадостно становится на душе. Будто не человек пляшет, но замаскированный робот из американского фильма ужасов.
Даже Профессор, продолжая тренькать на балалайке, не вытерпел и ринулся в круг, приволакивая длинные ноги. Лицо его, и всегда-то имеющее слегка блаженный вид, совсем расплылось и стало масляным, в зрачках будто веселые кожуринки завертелись.
Митя, притиснутый пляшущим народом к теплой шероховатой печке, удивлялся тому, что вся эта разгомонившаяся компания помещается в такой тесной избе. Да когда же они все по домам разойдутся-то? От жары, копоти, дыма и всяческих перегаров голова у него закружилась, и он словно бы наяву увидел призраки прошлого, настоящего и будущего, населяющие эту вековечную избушку... Сам того не замечая, Митя притопывал ногами, шевелил руками. В ладонях у него были миска с ложкой - собирался подложить Джону добавки, но дурак ринулся в пляс и забыл о сладкой каше. Митя не догадывался, что на лице его плавает загадочная улыбка, возникшая помимо его воли. Такую улыбку здешний край всегда прилепит своему человеку в неожиданный момент. Зато Митя почувствовал ее, вот эту самую жизнь, из которой ему уже никогда не вырваться, даже если он станет великим ученым или путешественником; потому что вот это всегда с ним - до гроба и дальше гроба. Ведь даже в газетах пишут о загробной жизни, в которой человек осознает себя причастным той или иной стихии... Митя закрывает лицо ладонями, алюминиевая миска почти бесшумно падает на пол. Он, Митя, будет, будет осознавать себя. Даже если он останется жить здесь, он станет совсем другим!
ЗАЧЕМ ОНА ПРИШЛА?
Митя изумлен: так неожиданно мать возникла посреди комнаты, словно вышла, появилась, как призрак, из толпы танцующих. Мать! Митя не может оторвать от нее взгляда. На ней забавная, будто из ее пионерского детства, пушистая шапочка с помпоном. И дубленка с опушкой, гамаши с начесом на ногах, отчего они кажутся лохматыми и богатырскими, как у колхозной лошади, грозы быков по кличке Сестра. Обута мать в белые праздничные валенки - красивые, хоть и залежалые, из тонкого, ручной валки, войлока. В старину в таких валенках, наверное, щеголяли девушки из зажиточных крестьянских семей... Вошла в комнату и остановилась, будто ударилась с ходу о стену жаркого воздуха, насыщенного разнообразными запахами.