Язон четырех морей

Ее поместили в апартаментах Севинье, в комнате очаровательной маркизы, но ни старания Агаты, ни радушный прием учтивого, полного благожелательности содержателя пансиона не смогли победить черную меланхолию, в которой Марианна добровольно замкнулась. Ее единственным желанием было: спать, спать как можно дольше и, если это окажется возможным, до тех пор, пока кто-нибудь не принесет новости о Язоне. Кроме этого, было бесполезно говорить с нею о чем-нибудь другом или пытаться расхваливать прелести пейзажа. Она оглохла, ослепла, онемела. Она ждала.

Так прошло пятнадцать дней. Дней довольно странных, ибо впоследствии в памяти Марианны о них осталась туманная неопределенность. Она запретила допускать к себе кого-либо, особенно врачей, удивлявшихся поведению такой странной курортницы. Приезд Талейрана нарушил эту серую будничность, принеся маленькому городку возбуждение, а Марианне непредвиденную помеху. Она ожидала прибытия князя налегке, с одним секретарем и слугой Куртиадом, например. Но вот когда соседний дом заполнился толпой людей, ей пришлось признать, что Талейран имел совершенно противоположную точку зрения относительно того, какой должна быть княжеская свита. Там, где княгиня Сант’Анна удовольствовалась одной горничной и кучером, князь Беневентский привез с собой армию слуг и поварят, своего повара, секретарей, приемную дочь Шарлотту с неизменно близоруким воспитателем, г-ном Феркоком, брата Бозона, на десять лет младше, но глухого, как пень, и, наконец, свою жену! Иногда, впрочем, у него бывало и больше приглашенных.

Больше всего удивил Марианну приезд княгини. В то время как в особняке Матиньон Талейран по возможности старался избегать контактов со своей женой, в то время как вообще с самых первых лет он отсылал ее на лето в принадлежащий ей небольшой замок Пон де Сен, где он никогда не появлялся, предпочитая общество герцогини Курляндской и ее уютное летнее жилище в Сен-Жермене, он всегда регулярно привозил ее в Бурбон.

Она теперь узнала, что дело здесь шло об основанной Талейраном традиции хотя бы три летние недели проводить в совершенно относительном обществе своей жены. Кроме того, Марианна была тронута приемом своей бывшей хозяйки, которая горячо ее обняла и проявила искреннюю радость, увидев ее снова.

– Я знаю о вашем горе, дитя мое, – сказала она, – и хочу, чтобы вы были уверены в моем понимании и полной поддержке вас.

– Вы бесконечно добры, княгиня, и я это говорю не в первый раз! Присутствие друга – самая большая ценность.

– Особенно в этой дыре! – вздохнула княгиня. – Можно умереть от скуки, но князь утверждает, что эти три недели приносят громадную пользу всем домашним. Когда же мы снова сможем проводить лето в Валенсеи! – сказала она, понизив голос, чтобы не услышал муж.

Пребывание в Валенсеи было ей категорически запрещено с тех пор, как, став роскошной, но вынужденной резиденцией испанских инфантов, замок и его романтичная обстановка стали местом идиллии хозяйки и очаровательного герцога Сан Карлоса… Это могло пройти и не замеченным князем, если бы Наполеон не счел необходимым лично предупредить Талейрана о его беде, причем в очень резких выражениях, доставивших радость злым языкам. Князь вынужден был вмешаться, и бедная княгиня не могла утешиться, потеряв свой рай.

В то время как она приступила к своему водворению под хлопанье дверей, стук сундуков, топот ног и возгласы слуг, привлекших внимание любопытных горожан, Талейран направился к Марианне под предлогом узнать, хорошо ли она устроилась. Но едва за ним закрылась резная дверь ее салона, как беззаботная улыбка исчезла с лица князя и Марианна со страхом отметила как и озабоченные складки на лбу, так и внезапную усталость осунувшихся плеч. Чтобы усмирить охватившее ее волнение, она сильно сжала подлокотники кресла, на котором сидела.

– Неужели… так плохо?

– Гораздо хуже, чем вы можете себе представить! Из-за этого я и задержался с приездом к вам. Я хотел разузнать как можно больше и поэтому только заглянул в Валенсей. По правде говоря, друг мой, я не знаю, с какой из плохих новостей начинать…

С усталым вздохом он тяжело сел, вытянул больную ногу, приставил трость к колену и провел рукой по бледному лицу.

– Сжальтесь! Скажите мне все! Не щадите меня, ибо неведение – худшее мучение. Вот уже пятнадцать дней я умираю от неведения! Неужели невиновность Язона еще не доказана?

– Невиновность? – горько улыбнулся Талейран. – Можно сказать, что каждый прошедший день погружает его все глубже в омут виновности! Если так пойдет и дальше, останется только одна вещь, которой нам надо попытаться избежать… если удастся…

– Что вы имеете в виду?

– Эшафот!

С криком ужаса Марианна вскочила с кресла, словно его охватил огонь. Прижав ледяные руки к пылающим щекам, она, как обезумевшее животное, сделала несколько кругов по комнате, кончив тем, что упала на колени перед князем.

– Вы не могли произнести более ужасное слово, – сказала она глухо. – Но худшее сказано! Теперь рассказывайте, умоляю вас, если не хотите свести меня с ума!

Талейран мягко положил руку на гладкие волосы молодой женщины. Он покачал головой, в то время как его глаза, обычно холодные и насмешливые, загорелись сочувствием.

– Я знаю ваше мужество, Марианна! И я скажу все, только встаньте. Пойдем и сядем. Вот, на этой кушетке мы будем совсем рядом, э?

Когда они расположились бок о бок, рука в руке, как отец и дочь, на уютной соломенной кушетке возле открытого в парк окна, князь начал свой рассказ.

Обвинение в убийстве, предъявленное Бофору только на основании анонимного доноса и свидетельства матроса Переца, продолжавшего утверждать, что он выполнил приказ корсара, подкрепилось теперь некоторыми фактами. Прежде всего матрос Джон, который, по утверждению Переца, должен был помочь ему унести труп, но убежал при появлении полиции, был найден двумя днями позже в сетях у Сен-Клу. Поскольку его труп не носил никаких следов насилия, полиция пришла к заключению, что, бежав в темноте из парка, Джон упал в Сену, ибо после дождя крутой берег реки был очень скользкий.

– Какая глупость! – возмутилась Марианна. – Любой моряк, даже ночью случайно упав в Сену, свободно выплывает! Тем более летом!

– Перец сказал, что его товарищ не умел плавать. Правда, Язон утверждает, что Джон, один из его лучших людей, плавал как рыба!

– И верят, конечно, этому ничтожному?

– Обвиняемый редко играет первую скрипку! – вздохнул Талейран. – И тем более жаль, что свидетельство Джона могло бы, опровергая лживые заявления Переца, спасти нашего друга. Если вы хотите знать мое мнение, Джон никогда не был связан с Перецем, которого Бофор наказал и выгнал. Но для тех, кто так тщательно соорудил эту смертельную ловушку, лишний труп ничего не стоил! Вдобавок таможенники и жандармы обнаружили в трюмах «Волшебницы моря» груз, сильно усугубляющий положение Язона.

– Шампанское и бургундское! Вот уж преступление! Из-за этого можно лишить человека головы? И святейшая Блокада…

– Есть из-за чего лишить головы, когда находят также и фальшивые деньги!

– Не может быть! Это неправда!

– Я и сам не верю, что это Язон положил их туда, но в том, что их там обнаружили, к сожалению, нет никаких сомнений! Нашли около ста тысяч фунтов стерлингов в билетах Английского банка, билетах, удручающе новых! Как я вам сказал, удар был нанесен точно!

– Хорошо, надо его отразить! – вскричала Марианна. – Мы знаем, мы уверены, что и это преступление, и все, что его сопровождает, дело известной полиции банды, которая одна, без сомнения, имеет возможность фабриковать фальшивые деньги. Вот с этого и надо начинать: отыскать тех, кто делает эти фунты стерлингов! Но можно подумать, что у людей из полиции глаза, чтобы не видеть, и уши, чтобы не слышать. Когда я хотела сказать правду инспектору Паку, он едва не счел меня безумной, а герцог де Ровиго вообще не хотел ничего слушать.

– Я не знаю никого более тупого и более глупого, чем герцог де Ровиго… если не считать господина Савари, э? – сказал Талейран, который даже в самых мрачных обстоятельствах не мог устоять перед искушением выдать новое «словцо» или повторить его, как в данном случае. – Наш жандарм живет в постоянном страхе прогневить Императора. Но в данном случае я не могу его упрекнуть. Подумайте, дитя мое, что перед лицом предъявленных Бофору обвинений у вас есть только личная убежденность и слова… и ни тени доказательств!