Язон четырех морей

Когда она наконец взошла на ведущие к гроту ступени, небо запылало от множества ракет, окружив Марианну таким ярким ореолом, что все находившиеся на маленькой террасе невольно опустили глаза к этой настолько красивой женщине, что казалось, будто она сконцентрировала в своем платье и сказочных драгоценностях все сияние праздника.

Язон Бофор, который стоял немного в стороне и мечтал, опершись на огромную вазу с цветами, тоже увидел ее. В одно мгновение по его бесстрастному лицу прошла целая гамма чувств: удивление, недоверие, восхищение, радость… Но это было подобно сейчас же потухшей молнии. И когда он подошел к молодой женщине и учтиво поклонился, он был уже абсолютно спокоен.

– Добрый вечер, сударыня! Должен признаться, что, возвращаясь в Париж, я надеялся испытать радость встречи с вами, но никак не думал, что это произойдет здесь. Примите мои искренние пожелания! Вы восхитительны сегодня!

– Но ведь я…

Сбитая с толку, Марианна смотрела на него, ничего не понимая. Этот холодный тон, церемонный, почти официальный, тогда как она шла к нему с протянутыми руками, с сердцем, полным радости, почти готовая броситься в его объятия… Но что могло произойти, чтобы до такой степени изменить Язона, ее друга, единственного человека, кроме Жоливаля, которому она доверяла в этом низменном мире? Как же так! Он даже не улыбнулся? Ничего, кроме полагающихся банальных слов?

Ценой мучительного усилия, ибо ее гордость возмутилась, ей удалось побороть разочарование и встретить лицом к лицу эту внезапную гримасу судьбы. Подняв голову и начав быстро обмахиваться веером, чтобы скрыть дрожь пальцев, она смогла вооружить лицо улыбкой, а голос – обязательной светской легкостью.

– Благодарю, – сказала она мягко, – но для меня ваше присутствие здесь – полная неожиданность, – добавила она, сделав ударение на слове «ваше». – Вы давно в Париже?

– Два дня.

– Ах, вот как!

Пустые слова, обычные фразы, которыми обмениваются малознакомые люди… Неожиданно Марианне захотелось плакать от бессилия понять, что произошло с ее другом. Было ли что-нибудь общее у этого изысканного, вежливого, холодного иностранца с человеком, который в павильоне особняка Матиньон умолял ее уехать с ним в Америку, освободил ее из каменоломен Шайо, наконец, поклялся никогда не забывать ее и обязал Гракха заботиться о ней…

В то время как она тщетно искала подходящую тему для разговора, Марианну не покидало ощущение скрупулезного осмотра, которому подверг ее американец, и это угнетало ее. Находясь такое короткое время в Париже, он, пожалуй, еще не мог услышать о ее новом браке и, без сомнения, считал, что это Наполеон содержит в такой роскоши свою возлюбленную. Его блестящие глаза перебегали с изумрудов на золото платья и обратно… беспощадные, обвиняющие…

Его молчание становилось тягостным, несмотря на треск фейерверка. Марианна не решалась поднять глаза на Язона из боязни, что он увидит в них слезы. С горечью подумав, что им больше нечего сказать друг другу, она медленно повернулась, чтобы возвратиться в зал, когда он остановил ее:

– Вы не позволите мне, сударыня?..

– Да? – откликнулась она, охваченная невольной надеждой, внушенной этими пятью остановившими ее краткими словами.

– Я хотел бы представить вам мою жену.

– Вашу…

Марианна запнулась. Внезапно силы полностью оставили ее. Она почувствовала себя слабой, растерянной, безвольной и лихорадочно искала что-нибудь, чтобы обуздать свое волнение. Ее руки непроизвольно сложили веер и с такой силой сжали его, что тонкие пластинки слоновой кости затрещали. Однако Язон, не замечая ее состояния, протянул руку, приглашая женщину, чье присутствие в тени американца Марианна в своем смятении не заметила. С таким ужасом, словно дело шло о призраке, она увидела возникшую из этой тени молодую женщину, невысокую и худощавую, в серебристом платье с черными кружевами. По испанской моде ее темные волосы были заколоты сзади высоким гребнем, с которого спускалась мантилья из таких же кружев, что и на платье, а бледная роза над гребнем и несколько роз в вырезе декольте завершали ее туалет. Под мантильей перед Марианной предстало юное серьезное лицо с чеканными чертами, с тонкими изящными губами, отмеченными странной у существа такого возраста печалью, с большими темными задумчивыми глазами и четко прочерченными на светлой коже бровями. Все вместе оставляло впечатление физической слабости, хрупкости, но выражение лица обнаруживало гордость и упорство.

Была ли она красива, эта женщина, возникшая внезапно летней ночью, чтобы лишить радости Марианну? Даже под угрозой смерти она не способна была сказать это. Ее душу, сердце, глаза захватило жестокое разочарование, начавшее мало-помалу причинять ей боль. Это напоминало будничное серое ноябрьское утро при пробуждении от полного тепла, радости и света сна, и у Марианны мгновенно возникло желание закрыть глаза, уснуть и вновь оказаться среди грез… Словно из густого тумана доносились обращенные к незнакомке слова Язона, и, несмотря на ее смятение, она отметила, что он говорит по-испански.

– Я хочу познакомить вас с одним старым другом. Вы не возражаете?

– Конечно, если только это настоящий друг!

Ее тон, заметно пренебрежительный и недоверчивый, возмутил Марианну. Внезапный гнев прогнал боль и вернул ей самообладание. С насмешливой улыбкой, которая ответила презрением на пренебрежение, она спросила на чистейшем кастильском:

– Почему я не могу быть «настоящим» другом?

Красивые брови дугой поползли вверх, но она ответила очень серьезно:

– Потому что мне кажется, что в этой стране в слово «дружба» не вкладывают такой глубокий смысл, как у нас.

– У вас?.. Вы испанка, без сомнения?

С инстинктивной способностью людей моря предугадывать приближение малейшей бури Язон взял руку жены и крепко сжал ее.

– Пилар родом из Флориды, – сказал он мягко. – Ее отец, дон Агостино Эрнандец де Кинтана, владел обширными землями возле Фернандины у нашей границы. Хотя город и небольшой, но страна громадная и более чем наполовину дикая. Пилар в первый раз видит Европу.

Испанка бросила на него недовольный взгляд.

– И последний, надеюсь! Я не собираюсь снова приезжать сюда, а тем более остаться, потому что мне здесь не нравится. Только Испания привлекает меня, но, увы, не может быть и речи о возвращении туда из-за ужасной войны, которая ее опустошает! А теперь, друг мой, вы назовете мне имя этой дамы?

«Дикарка! – внутренне взорвалась Марианна. – Примитивная, погрязшая в религии и чванстве! И враг Императора, готова поклясться! Неужели мне суждено встречать сегодня вечером только дикарей? После монгола эта… девка!»

Она дошла до исступления и едва удерживала гнев, заставляющий трепетать все фибры ее души. И когда Язон собрался представить ее и, не зная о ее браке, понес бы несусветную чепуху, она сухо предварила его:

– Не утруждайте себя. Судя по вашим собственным словам, миссис Бофор заслуживает извинения за незнание света. Примиритесь с тем, что я осведомлю ее сама. Я – княгиня Сант’Анна, сударыня, и, если я снова буду иметь удовольствие видеть вас, знайте же, что я имею право на обращение: «Светлейшее сиятельство»!

Удовлетворившись вспыхнувшим в синих глазах Язона изумлением, она слегка поклонилась и решительно повернулась к ним спиной, чтобы удалиться и, возможно, найти Талейрана. К тому же под гром аплодисментов фейерверк уже заканчивался пышной многоцветной аллегорией, изображавшей двух орлов, французского и австрийского, соединенных волшебством господ Руджиери. Но это примечательное творение пиротехники удостоилось лишь презрительного взгляда Марианны.

«Нелепо, – подумала она, – нелепо и напыщенно! Так же, как и то, как я вывалила свой титул на голову этой простушке! Но это только ее вина. Как бы я хотела, чтобы она провалилась сквозь землю!.. Мертвой бы ее увидеть, мертвой! Подумать только, она его жена, его жена!»

Три буквы притяжательного местоимения, отныне связывавшего Язона с Пилар, причиняли Марианне мучительное раздражение, как укусы пчел. Ее охватило знакомое желание бежать куда глаза глядят. Это примитивная потребность, пришедшая, возможно, из глубины веков от каких-то предков-кочевников, овладевавшая ею всякий раз, когда страдание поражало ее сердце, но не от трусости или боязни противостоять, а из-за необходимости скрыть от чужих глаз собственные чувства и обрести в отдалении и одиночестве необходимое спокойствие.