Последний волк

Чем больше сближался с сыновьями Волк, тем дальше отходила Альма. Как-то само собой сложилось, что Стая, как они гордо именовали себя, чуть свет уходила на охоту, иногда на два-три дня, а Альма оставалась в логове и на все это время они забывали друг о друге. Но Альма недолго спала после их ухода, вставала, до хруста потягиваясь, немного ела из обильно принесенной добычи и отправлялась в короткую, на час резвого бега, дорогу, к странному, как будто из другого или очень древнего мира, городу двуногих, обнесенному высоченным, в половину хорошего дерева, глухим забором со сторожевыми башенками по углам. В строго определенное время распахивались ворота, в которые упиралась единственная в округе дорога, и из них медленно вытекала толпа неизбывно усталых людей в одинаковом черном в сопровождении утренне-злых людей в форменно-пятнистом. Они уходили в лес, с каждым днем все дальше, где они прорубали широченную, в пять или шесть прыжков, просеку для каких-то их, людских, надобностей, валили вековечные деревья, обрубали ветки, кряхтя пристраивали тяжелые бревна на сани-волокуши, что свозили их к дороге, где бревна перегружали на непомерно длинные машины и увозили в другую жизнь.

Альма встречала их у ворот, провожала до места работы, весь день неотрывно следила за высоким немолодым человеком в черном – Хозяином, за тем, как он работает, как ест во время короткого обеда в полдень, как в неветренную погоду разжигает костры из обрубленных веток посреди просеки, зачарованно глядя на медленно прыгающий по лапнику, перед тем как бодро загудеть, огонек, как по команде присаживается к ближайшему дереву, достает из кармана металлическую коробочку, пуская солнечный зайчик откидывающейся крышкой, вставляет в рот столь любимую людьми палочку и с наслаждением выпускает изо рта клубы серого дыма, как в конце дня он возвращается той же дорогой в свой город и исчезает за сливающимися с забором воротами, до следующего дня.

Альму уже все знали, и черные, и пятнистые, даже сопровождающие людей кобели каждое утро приветствовали ее радостным лаем, резко контрастировавшим с их злобным рычанием по отношению к людям. В один из первых дней ее непрерывной добровольной вахты она вышла из леса и, дождавшись, когда Хозяин повернулся лицом в ее сторону, негромко тявкнула. Хозяин поднял глаза, долго всматривался в нее и потом выдохнул, удивленно, вопросительно: «Альма?» Она услышала этот шепот, через визг пил и стук топоров, через перекрикивания работающих и обязательную по службе ругань охранников. «Да, это я, я здесь!» – пролаяла она ему в ответ, от радости припала на передние лапы, опустив голову к самой земле, и, как неразумный щенок, завиляла высоко поднятым хвостом.

Несколько дней все люди с удивлением наблюдали эти странные диалоги и вот начальник конвоя не вытерпел.

– Ваша что ли?

– Моя. Альма. Из той жизни.

– Как она здесь очутилась-то?

– Сам не понимаю. Если бы как встарь, пешком по этапу, а так… Не понимаю!

– Ладно. Подойдите. Разрешаю свидание.

Хозяин удивленно посмотрел на начальника и направился к собаке. Та возбужденно крутилась на месте, но рванулась навстречу Хозяину только тогда, когда он, сильно приблизившись, пересек какую-то невидимую определенную самой Альмой границу Их Территории. Она налетела на Хозяина и, не боясь теперь испачкать его одежду, вытянулась, положила лапы ему на плечи и несколько раз лизнула его в нос, щеки, любовно заглядывая ему в глаза, потом соскочила обратно на землю и начала в невероятном возбуждении носиться кругами вокруг него, изредка подбегая, и после короткого касания руки продолжала безумно радостный бег вокруг тихо плачущего от счастья и умиления уставшего немолодого мужчины. Но вот они оба успокоились, Хозяин сел, привалившись спиной к березе, Альма улеглась рядом, положив голову ему на живот и блаженно замерла под неспешным ласковым перебором пальцев на загривке.

Никто не работал, растроганно наблюдая эту сцену взаимного обретения после долгой разлуки, даже охранников прошибло, и чтобы скрыть, подавить это неположенное при исполнении чувство, они, когда Хозяин, последний раз обняв Альму, побрел обратно, принялись привычно зубоскалить.

– Эй, красотка, давай к нам. Наш Хозяин не хуже, лучшие куски даст, не ихнюю баланду. И женихами обеспечим, вот какие стоят, подрагивают.

Как-то раз случилось, что Волк с волчатами вернулись к логову до срока и очень удивились, не застав Альмы. Они сделали несколько увеличивающихся кругов вокруг логова, нашли свежий след и пустились по нему. «Мама, наверно, решила поохотиться, пойдем поможем, то-то весело будет!» – кричали волчата.

Они нашли ее на привычном для нее месте, метрах в пятидесяти от работающих, лежащей и неотрывно смотрящей в их сторону.

– А мы думали – ты охотишься, – разочарованно протянул Лобастик.

– Та-а-ак, – прохрипел Волк.

– Здесь мой Хозяин, извини, – ответила Альма и твердо посмотрела Волку в глаза.

– У, сучье племя, не можете без хозяина.

Волк развернулся и побежал обратно к логову.

Теперь изредка волчата, когда вдвоем, когда один, почему-то всегда Ушастик, отказывались идти с Волком на охоту – «Мы побудем с мамой», и бежали вместе с ней выполнять ежедневный ритуал. Они лежали целый день рядом с ней, смиряя свой детский темперамент и слушая ее рассказы о жизни с Хозяином. Из всего прошедшего она вспоминала только это.

Время шло. Опять начала индеветь трава по утрам, осыпалась золотом береза, покоричневел, не сдаваясь ветрам, дуб.

– Время идет к холоду. Скоро уснут реки. Дети выросли. Пора двигаться дальше, – сказал как-то Волк Альме.

– Зачем? Нам и здесь хорошо.

– Мы должны найти мою Территорию. Только там нам может быть по настоящему хорошо. Там наше место.

– Мое место – здесь, – тихо ответила Альма.

– Что? – недоуменно переспросил Волк.

– Здесь мое место, потому что здесь – мой хозяин.

– Что-о-о-!?

Волчата в ужасе забились в логово, в котором они не спали с весны. Гнев Волка был ужасен, он изрыгал проклятья на все «сучье племя», на всех их потомков и предков, вплоть до того ренегата-волка, который первым приполз на брюхе и лизнул руку человека в обмен на чечевичную похлебку, он объявлял войну всем несерым и всем серым, которые хоть раз позволили человеку дотронуться до своего загривка, он обещал Альме растерзать ее – «Ты знаешь – я могу! Ты помнишь! И в этом – твоя месть!»

– Нет, не в этом. То, что сейчас, выше меня, выше тебя, – тихо, но твердо сказала Альма.

И почувствовав эту твердость, эту бесповоротность в ее голосе, Волк как-то сразу успокоился.

– Ладно. Создатель тебе судия. Но я ухожу. У тебя свой путь, свое предназначение, у меня – свое. Знать бы – какое, – прибавил он про себя. -Ушастик, Лобастик! Выползайте! Мы уходим на восход, на Территорию наших предков. За мной!

Волчата уже вылезли из логова и немного растерянно смотрели на родителей. Было даже странно видеть это выражение замешательства и недоумения, такое детское, потерянное, на мордах этих крепких, высоких, уже в рост матери, парней. Они долго молчали, не двигаясь на призыв Волка, и, наконец, Ушастик прохрипел: «Я остаюсь с матерью.»

– Та-а-ак! Ну а ты, Лобастик, туда же, под мамин хвост?

– Куда скажешь, отец. Я готов.

Волк вначале не понял, что ответил сын, ему даже показалось, что тот тоже покидает его, но он, сникая, успел перехватить восторженный взгляд его глаз и понял, что они вместе, и расправил плечи, и, гордо подняв голову, бросил: «Стая идет на восход!» – и прыжками, для зачина, бросился прочь от логова, с трепетом прислушиваясь к неотстающему хрусту подмерзшей травы под лапами сына. Он ни разу не оглянулся. Того, что он слышал, было достаточно – Стая шла за вожаком.

Прошел месяц упоительного счастья совместного бега и охоты и вдруг природа забилась в предчувствии катастрофы. Пару дней она рыдала, как бы оплакивая ушедшее лето, потом окаменела, как казалось, надолго, но вдруг опять сошлись темные брови и полились горькие слезы и так пока не пробился как-то месяц сквозь тучи, не пахнул свежим холодным воздухом из широко открытого смеющегося рта, и заискрилось все вокруг, возвеселилось, так, что даже солнце, щурясь от смеха, забыло о своей работе, и с каждым днем становилось холоднее, чем прошедшей ночью, но вот солнце, насмеявшись, схватило платочек тучки отереть глаза, а слезы так и полились, и пригорюнилось, глаза открыло – перину уж раскинули от края до края, милое дело – покувыркаться с молодцем-месяцем. А как отдохнули, так опять начали на небе в прятки играть и бросили землю в морозное забвение.