Ночь Святого Распятия

— По-моему, старина «Джонни» скорее поставит больного на ноги, чем все врачи в мире вместе взятые… Как вы себя чувствуете, Моралес?

— Лучше некуда.

— А знаете, вы меня чертовски напугали! Сперва никто из нас не сомневался, что вы отошли в лучший мир… и опять-таки из-за нарушения дисциплины… и самоуправства. Что за легкомыслие…

— А где Алонсо?

Арбетнот немного смутился.

— Ну… сами знаете… он ходил туда… Но до сих пор я его еще не видел…

— Значит… оттуда никаких известий?

— Нет.

Похоже, и в этом парне я здорово ошибался. Судя по всему, Чарли был искренне огорчен. Как только вернусь в Вашингтон, всерьез займусь психологией…

— Моралес… Я догадываюсь, что вы сейчас чувствуете… И простите, что мне пришлось заговорить на эту тему…

Представляю, какое неимоверное усилие над собой пришлось сделать бедняге англичанину, чтобы коснуться «частной жизни» собеседника!

— …но и я тоже жестоко обманулся в парне… Он был славным малым… и настоящим смельчаком… Как, по-вашему, можно мне сказать об этом его сестре?

— Ну конечно, старина… Это скрасит ее одиночество… А как насчет Лажолета?

Чарли с раздражением пожал плечами.

— Ох уж этот тип… невозможно хотя бы узнать, где он скрывается… Как в воду канул! Да и вообще, кто скажет, в Севилье ли он сейчас? По правде говоря, Моралес, я уже устал за ним бегать и ужасно хочу вернуться в Лондон…

— Бросив расследование?

— А чего вы от меня хотите? Не могу же я торчать в Испании до бесконечности? В Ярде, должно быть, подумывают, уж не решил ли я попутешествовать в свое удовольствие за счет Ее Величества! Ну а вы что собираетесь делать дальше?

— Положа руку на сердце, сам не знаю… Во-первых, долечить плечо, а во-вторых, если до тех пор ничего нового не произойдет, наверняка придется лететь в Вашингтон.

Вошли Лусеро и сиделка, и моя палата стала похожа на гостиную. Девушка, которой было поручено заботиться о моем здоровье, попыталась было внушить посетителям, что они могут меня утомить, но, не в силах совладать с нашим упорством, удалилась. Осведомившись о моем здоровье и передав от комиссара Фернандеса пожелание скорейшего выздоровления, Лусеро сообщил, что большинство моряков с «Каридад» уже имели дело с полицией, а капитана, присвоившего чужое имя, разыскивали стражи закона по крайней мере трех стран. К несчастью, невзирая на крайне суровые допросы, никаких сведений о Лажолете так и не удалось почерпнуть — судя по всему, никто из этих людей с ним не сталкивался. Уходя, инспектор прихватил с собой Арбетнота, причем последний обещал завтра же снова навестить меня и выразил надежду, что к тому времени я снова смогу упражняться с гантелями. Но тут уж он явно хватил через край.

Я не стал зажигать ночник, думая о Марии — должно быть, она тоже сейчас молилась над телом брата в полной темноте. Оставшись один, я снова принялся размышлять о Хуане. Не разреши я ему сопровождать меня в Уэльву, Мария в эту минуту сидела бы у моего изголовья, и, возможно, злосчастная рана соединила бы нас навеки… А теперь…

Увидев, что моя комната погружена во тьму, Алонсо испугался, и мне пришлось поскорее зажечь свет в доказательство того, что я жив. Без всякого сопротивления я позволил другу осмотреть рану с нежностью наседки. Но мне не терпелось узнать, что происходит в доме Марии.

— Надо полагать, ты и сам догадываешься, Пепе, как она это восприняла? О нет, никаких криков… Но, Господи Боже! Я всерьез испугался, как бы девушка не последовала за братом… Она словно окаменела, лицо покрылось мертвенной бледностью… И я не смог выдавить из себя ни слова… Сталкиваясь с таким горем, право же, чувствуешь себя ужасно скверно, Пепе… И я казался себе последним мерзавцем…

— Ну, ты ничуть не хуже других, Алонсо…

— Да… но Рут…

— Верно… у тебя есть Рут…

Он сразу понял, о чем я думаю, и склонился к моей постели.

— Ты мой единственный друг, Пепе… И я никогда не забываю, что ты для меня сделал, уступив любимую девушку… В тот день я стал твоим должником навеки, и настанет время, когда я сумею расплатиться.

— Алонсо… а Мария ничего не говорила… обо мне?

— Когда я сказал, что ее брат спас тебе жизнь, но сам при этом погиб, девушка с удивительной простотой ответила: «Хуан правильно сделал. Это был единственный способ доказать ему…» А потом, узнав, что ты ранен, Мария, несомненно, встревожилась. По-моему, ты еще не все потерял, Пепе, и, если сумеешь проявить терпение…

— Ладно уж, не вешай мне лапшу на уши, бесполезно…

Он промолчал, и мои не слишком искренние возражения вдруг превратились в непреложную истину.

— Когда похороны?

— Завтра во второй половине дня, до того как на улицы выйдут процессии…

— Ты собираешься туда?

— Само собой, и, вероятно, Чарли захочет меня сопровождать.

— Как, по-твоему, если бы я мог подняться, стоило бы…

— Слушай, Пепе, пока тебе нечего и думать о Марии… Теперь чем раньше ты уедешь, тем лучше для вас обоих.

Алонсо вытащил бумажник и достал оттуда билет на самолет.

— Я заказал билет на Лиссабон. Рейс — послезавтра вечером. В Португалии ты пересядешь на «Клиппер» и в субботу вечером уже доберешься до Вашингтона.

Я внимательно посмотрел на билет.

— Меня отзывают, да?

— Не болтай ерунды! Ты и так сделал больше, чем мог!

— Я обещал доставить Клифу голову Лажолета!

— Ну, пускай он и добывает ее самостоятельно!

— А ты остаешься?

— Всего на несколько дней — надо же составить отчет…

— А Лажолет в очередной раз выйдет сухим из воды…

— Между прочим, это далеко не первый из ускользнувших от нас бандитов!

Алонсо говорил правду. Я и так наделал слишком много глупостей в этой истории. Послушай я друга с самого начала — сел бы на самолет, и тогда Хуан, возможно, остался бы жив…

— Хорошо, Алонсо, послезавтра я улечу… Надеюсь, повязка продержится до конца путешествия…

— Я уже поручил тебя особому вниманию стюардессы. Кроме того, тебе крупно повезло — на том же самолете в Нью-Йорк летит врач. Так что с тобой будут тетешкаться, как с младенцем.

Снова оставшись один, я невольно подводил итоги своего пребывания в Севилье. Сплошные огорчения!.. Провал за провалом… Да, конечно, мы прекратили отправку наркотиков в Штаты (по крайней мере на время), да, организации Лажолета нанесен чувствительный удар, но любой другой на моем месте сделал бы то же самое, и у меня не было никаких причин считать, что я заплатил за эти жалкие результаты не слишком дорогую цену. Мария… Хуан… Хуан… Мария… Перед глазами вставали сменявшиеся, словно на карусели, призраки и видения, в том числе и Альфонсо с Хосефой Персель. Можно подумать, оба явились нарочно доказать мне, что победа все же — за ними, ибо я покидаю Испанию без Марии. Я уже решил, что совсем сбрендил, когда в палату вдруг вошел насарено, одетый в голубой с белым костюм. Однако, прежде чем я успел опомниться от удивления, кающийся снял капюшон, и передо мной предстал хирург, оперировавший меня накануне. Врач извинился, что не зашел раньше, но, узнав от ординатора и сестер, что я чувствую себя вполне прилично, не особенно беспокоился на мой счет, а день выдался очень тяжелый. Хирург принадлежал к братству «Баратильо»[88] и теперь собирался присоединиться к друзьям в надежде, что успеет догнать их, прежде чем процессия доберется до Кампаны. Уходя, он что-то сунул мне в ладонь.

— Я полагаю, у человека вашей профессии сувениров такого рода больше чем достаточно, но, во всяком случае, вот пуля, которую я извлек из вашего плеча. Сохраните ее на память о Севилье… Желаю вам спокойной ночи и — до завтра. Ординатор сменит вам повязку. А теперь — пора спать.

Стараясь отвлечься от мыслей о Марии, я не без отвращения стал разглядывать пулю, едва не отправившую меня в мир иной. Подбрасывая кусочек свинца на ладони, я думал, что, выстрели Эрнандес на долю секунды раньше, сейчас я бы уже избавился от всех забот и терпеливо ожидал момента предстать пред очи Создателя. Я настолько погрузился в размышления, что смотрел на пулю невидящим взглядом, а потом — как всегда, когда внимание постепенно сосредоточивается на определенном предмете, — заметил одну странную подробность, хотя еще и не осознавал всего ее значения. За ней последовала другая, затем третья… Наконец я сел в постели и при свете ночника стал внимательно изучать пулю. Именно в этом положении меня и застал дежурный врач и стал подтрунивать над моими мрачными наклонностями, однако мне было не до шуток. Врач заново перебинтовал рану, и я попросил сделать повязку потуже, поскольку не исключено, что мне придется уйти раньше, чем мы снова увидимся. Дежурный возразил, что, если моя рана в отличном состоянии, это еще не повод вести себя так неосторожно. Во всяком случае, он, как врач, категорически возражает, а коли я действительно решился на столь экстравагантную выходку, снимает с себя всякую ответственность. Я даже не слушал. Когда доктор (значительно менее любезный, чем вначале) удалился, я отхлебнул хороший глоток виски и начал одеваться. Это оказалось чертовски трудной задачей. Во-первых, у меня немного кружилась голова, а потом, одеваться одной рукой — довольно тяжелое испытание. Пришлось звонить медсестре. Та в свою очередь раскричалась, но в конце концов позволила себя уговорить и, убедившись, что мое решение непоколебимо, помогла натянуть одежду. Подписать разрешение покинуть клинику тоже было непросто — поднялся настоящий переполох. Все эти славные люди, по-видимому, нисколько не сомневались, что я совершаю настоящее самоубийство, а кроме того, чувствовали себя глубоко уязвленными, что я так невежливо презрел их гостеприимство.

88

Baratillo (исп.). — «толкучка», «торговля всяким старьем». Вероятно, врач относился к приходу не слишком самостоятельного братства, либо название носит несколько иронический характер.