Случай

— Вот они возвращаются.

Несколько человек со стороны Джулиет встали, чтобы посмотреть. Малыш тоже встал и прижался к стеклу. Мама велела ему сесть обратно.

— Раскрашивай дальше. Смотри, что ты наделал! Везде за контур выходит.

— Не могу смотреть на это, — объяснила она Джулиет. — Не выношу такого.

Джулиет встала и посмотрела. Она увидела, как несколько человек идут к станции.

Некоторые сняли свои пальто и накрыли носилки, которые несли двое мужчин.

— Ничего не видно, — сказал мужчина женщине, которая не встала. — Они его накрыли.

Не все люди, шедшие с опущенными головами, были железнодорожными рабочими. Джулиет узнала мужчину, который сидел напротив нее в смотровом вагоне.

Минут через десять-пятнадцать поезд тронулся. За поворотом крови не было. Но виднелась вытоптанная площадка, а рядом снежная горка. Мужчина, сидевший сзади, снова встал.

— Думаю, здесь все и случилось, — сказал он.

Он постоял еще немного на случай, если сможет еще что-нибудь увидеть, потом снова сел.

Поезд, вместо того, чтобы нагонять упущенное время, казалось, шел еще медленнее, чем прежде, как будто в знак скорби или из предосторожности, что еще что-то может лежать на рельсах за следующим поворотом. Главный официант прошел по вагону, объявляя, что обед для первой очереди пассажиров подан. Мама с мальчиком встали и пошли за ним. За ними потянулась цепочка других пассажиров, и Джулиет услышала, как проходящая мимо женщина спросила:

— Правда?

Другая женщина, с которой та разговаривала, тихо ответила:

— Так она сказала. Полно крови. Наверно брызнуло, когда поезд проезжал то место.

— Ой, не рассказывай.

Немного позже, когда цепочка пассажиров стала редеть, и желающие пообедать пораньше уже сидели за столами, по вагону прошел мужчина, тот самый, который сидел с ней в смотровом вагоне, и которого она видела рядом с носилками около поезда.

Джулиет встала и быстро пошла за ним. В темном холодном переходе между вагонами, как раз в тот момент, когда он толкал тяжелую дверь в следующий вагон, она сказала:

— Простите. Я хочу спросить у вас.

В тамбуре было шумно, тяжелые колеса стучали по рельсам.

— Что такое?

— Вы врач? Вы видели того человека, который?..

— Я не врач. В этом поезде нет врача. Но у меня есть кое-какой медицинский опыт.

— Сколько ему было лет?

Мужчина посмотрел на нее терпеливо, но с некоторым неудовольствием.

— Трудно сказать. Не молодой.

— На нем была голубая рубашка? У него были светло-коричневые крашеные волосы?

Он покачал головой, не отвечая на вопрос, а отказываясь отвечать.

— Вы его знали? — спросил он. — Вы должны сказать кондуктору, кто это.

— Я не знала его.

— Прошу прощения, — он толкнул дверь и вышел.

Ну конечно. Он подумал, что ею, как и многими другими, движет отвратительное любопытство.

Полно крови. Вот что, к вашему сведению, отвратительно.

Она никому не могла рассказать об этой путанице, об этой отвратительной шутке. Люди посчитали бы ее ужасно грубой и бессердечной, если бы она заговорила об этом. А размозженное тело самоубийцы, замешанное в этой ошибке, вряд ли показалось бы им более грязным и страшным, чем ее собственная кровь.

«Никогда никому не расскажу об этом!» (На самом деле, потом она рассказала обо всем одной женщине по имени Криста, женщине, даже имени которой она пока еще не знала.)

Но ей очень захотелось с кем-то поделиться. Она открыла блокнот, и на разлинованном листке начала писать письмо родителям.

Мы еще не доехали до границы с Манитобой, а многие пассажиры уже жалуются, что пейзаж за окном слишком уж однообразный. Но все же они не могут сказать, что их путешествие лишено драматических событий. Сегодня утром мы остановились в забытом богом уголке, в северных лесах, где все дома были выкрашены в ужасный красный цвет. Я сидела в хвосте поезда, в смотровом вагоне. Замерзла до смерти, потому что они здесь экономят на тепле, наверно, думают, что вид за окнами отвлечет пассажиров от каких-либо неудобств. А мне было лень пойти за свитером. Мы стояли минут десять-пятнадцать, а потом снова тронулись. И я видела, как паровоз заворачивает, а потом вдруг послышался страшный удар…

Она, ее отец и мать всегда приносили домой какие-нибудь интересные истории. Это занятие требовало не только тонкого умения наблюдать, оно было тесно связано с отношением к жизни. Джулиет поняла это, когда ее жизнью стала школа. Она превратилась в неуязвимого наблюдателя. И теперь, когда она была далеко от дома, постоянное наблюдение превратилось у нее в привычку, даже в обязанность.

Но как только она написала слова «страшный удар», она вдруг почувствовала, что не может продолжать. Не может продолжать обыкновенным языком.

Она стала смотреть в окно. Пейзаж, состоящий из тех же элементов, изменился. Поезд проехал меньше сотни миль, а климат, казалось, уже потеплел. Озера были покрыты льдом только у кромки, а не целиком. Черная вода, черные скалы под рваными облаками наполняли воздух чернотой. Она устала смотреть и вернулась к Додду, открыв книгу наугад (ведь она уже читала ее прежде). Многие страницы пестрели карандашными пометками. Раньше ей нравились эти отрывки, но теперь, когда она читала их, то все, что казалось ей понятным прежде, сейчас было совершенно невразумительно и абсолютно не к месту.

…смерть, по суеверным представлениям людей, являлась деянием дьявола, а при более глубоком анализе вопроса рассматривалась как аспект космической справедливости.

Книга выскользнула у нее из рук, глаза закрылись, и вот она уже шла с детьми (или это были ее ученицы?) по глади озера. Там, где каждый из них ступал, появлялась пятиконечная трещина. Это было так красиво, и лед стал похож на выложенный плиткой пол. Дети спрашивали у нее называния этих ледяных плиток, а она уверенно отвечала, что это «ямбический пентаметр». Дети смеялись, и от этого смеха трещинки расползались еще больше. Тогда она поняла свою ошибку, поняла, что только правильное слово может их спасти, но она никак не могла его подобрать.

Она проснулась и увидела того самого человека, мужчину, за которым она бежала по вагонам. Теперь она сидел напротив нее.

— Кажется, вы спали, — он слегка улыбнулся своим словам.

Да, она спала, свесив голову вперед, как старуха, а из уголка рта вытекла слюна. К тому же она почувствовала, что ей снова надо в дамскую комнату, и надеялась, что на юбке ничего нет. Она сказала: «Прошу прощения», именно то, что он ей сказал, когда они разговаривали в прошлый раз, взяла свою сумку и быстро, как могла, вышла.

Когда она вернулась, умытая, посвежевшая, он все еще был там.

Он снова заговорил. Сказал, что хотел извиниться.

— Мне показалось, я был немного груб. Когда вы спросили.

— Да, — сказала она.

— Вы правильно описали его, — сказал он.

С его стороны это не было попыткой поддержать беседу, скорее прямой и неизбежный разговор. Если бы она не захотела разговаривать, он мог просто встать и уйти, совершенно не разочарованный, с чувством выполненного долга.

К стыду Джулиет ее глаза наполнились слезами. Это случилось так неожиданно, что она не успела отвернуться.

— Все хорошо, — сказал он. — Все хорошо.

Она быстро кивнула несколько раз, жалобно всхлипнула, высморкалась в салфетку, которую случайно нашла в сумке.

— Все нормально, — вздохнула она, а потом выложила ему все, что случилось. Как мужчина наклонился, спросил ее, занято ли место, как он сел, как она смотрела в окно, а потом когда дольше не могла уже терпеть, то притворялась, что читает, а потом как он спросил ее, где она села, где она живет, как пытался поддержать разговор, пока она не ушла.

Она не рассказала только о слове «подружиться». У нее было ощущение, что если она расскажет об этом, то снова расплачется.

— Заговорить с женщиной легче, — сказал он. — Легче, чем с мужчиной.