Страница 30 из 48
Мы вам еще покажем, снова начал он шипеть про себя - и тут его отвлекли прерывистые, но все же очень резкие звуки, как будто что-то рвалось и портилось где-то совсем рядом. Он остановился и обернулся.
В двадцати шагах от него была Никольская башня в окружении низеньких часовенок, снизу вся разбитая от артиллерийских обстрелов. Над ее воротами вывешено было большое красное знамя, кажется, посвященное мировому Интернационалу. Теперь, на глазах у Ивана Александровича, оно разрывалось и слетало вниз - точнее, отдельные его части ровными, как в мастерской отрезанными кусками плавно опускались и падали к ногам задравшего голову часового. За знаменем оказался образ Николая Угодника, с разбитым пулями крестом и отчетливо видным мечом, в окружении двух ангелов, почтительно державших пальмовые ветви.
Пальмовая ветвь обыкновенно служит символом мученичества, как-то само пришло в голову обьяснение, много раз слышанное в училище.
Ангелы, основательно поврежденные пальбой, и, вследствие разнообразных огнестрельных следов уже не похожие между собой, любовно смотрели на Святителя Николая, смотрели, аккуратно сжимая свою ношу, но, казалось, совершенно не замечали друг друга. Им, соседствовавшим так близко, не было друг до друга никакого дела - они были всецело поглощены созерцанием святого.
А он, подняв меч, смотрел прямо на Ивана Александровича. Во взгляде его, вполне открывшемся, когда предпоследний кусок ткани спустился на землю, можно было прочесть и воинственность, и огорчение, и суровую решимость открыть какую-то новую, невыносимую правду, но Иван Александрович, не ожидавший такого столкновения именно здесь, именно сегодня, увидел в нем нечто мгновенно его успокоившее, примирившее, изгнавшее прочь его прежнее раздражение.
Ему показалось, что все его неловкое, лишнее прошлое, в одну минуту оказавшееся перед ним на покалеченной башне, на него уже не сердится, и не осуждает, но лишь тихо следует за ним.
Даже сейчас я как-нибудь останусь с тобой, словно бы шепнул ему образ, выглянувший из-под знамени.
И та мучительная дистанция между озабоченным, грустным ректором, который даже теперь наверняка любил и молча перекрестил бы его, и этими галдящими вокруг него гужоновцами и бромлеевцами, один из которых, тощий, растрепанный, вдруг замахал флагом, на котором было выведено «Одолеем чуму империализма и капитала!» и, мелко семеня, побежал к Минину и Пожарскому, под ногами у которых начинался митинг, - теперь эта дистанция разом пропала. Злости больше не было. Весь его жар, все болезненное волнение - исчезло.
И, вместо того, чтобы поклониться, Иван Александрович как-то неловко улыбнулся Святителю Николаю, как воспитанные дети улыбаются незнакомому взрослому, вручившему им нежданный, удивительный и не открытый еще до конца подарок.
Наталья Толстая
О жуликах и героях
Фронтовые сводки
В доперестроечные времена наша тихая монотонная жизнь озарялась время от времени нечаянной радостью. Вспомни, товарищ, продуктовые наборы тех лет, их называли «заказы», хотя никто ничего не заказывал: государство само их формировало и время от времени вбрасывало. Надо же иногда побаловать народ. Давали заказы на заводах и в ПТУ, но и НИИ, и вузам кое-что перепадало. В вузах продукты распределяли профсоюзы, выходило по пять-шесть наборов на кафедру, а там уж их разыгрывали между сотрудниками. Заказы состояли из дефицита и нагрузки. Дефицит - это банка сайры, плавленый сыр «Виола» и твердокопченая колбаса, а нагрузка - пачка перловки, несъедобные конфеты «Ласточка» или банка свиной тушенки из военных запасов. Сорок лет прошло, а народ помнит, какие наборы были на майские, а какие - на ноябрьские. В табеле о рангах растворимый кофе шел на первом месте, чай «со слоном» - на втором. Кто же мог предвидеть, что настанет день, и грянет изобилие, и будем, смеясь, вспоминать о советском убожестве и о тех приснопамятных пайках рабов.
Вообще, лицемерие брежневской поры было трогательное, с человеческим лицом. Просматриваю свои конспекты по научному атеизму. Читаю: «Путаное, противоречивое, так называемое „христианское учение“»… И в то же время в Чистый четверг в продажу поступает кекс «Майский» (он же - пасхальный кулич), а в Страстную пятницу в магазине канцелярских товаров появляется на прилавке «краска для окрашивания яиц».
Жулики в Питере были всегда, но поскольку граждане делились горьким опытом, а у жуликов все было по шаблону, без фантазии, то урон был не так велик. Все эти звонки в квартиру: «Хозяйка, меду не надо? Липовый, от всех болезней, из Башкирии везем. Даем пробовать». Ежу понятно, что под тонким слоем меда в этих трехлитровых банках - патока. Раз купишь такую банку, а второй раз спустишь на продавца собаку.
В начале девяностых жилось голодно, но весело. Всем виделись миражи: кому - отмена виз, кому - возвращение родового поместья. Знакомый профессор сидел в своей «Волге», ждал жену из поликлиники. По тротуару, поглядывая на часы, ходил взад-вперед какой-то парень. В руках у него было три пластиковых пакета. В каждом пакете опытный профессор распознал набор забытых деликатесов: растворимый кофе, три пачки индийского чая и две консервные банки без наклеек, но по образу и подобию напоминавшие тушенку. Профессор высунул голову из машины.
- Молодой человек, где кофе брали?
- У нас на заводе. Вот, взял себе и двоим ребятам с автобазы. Я на электричку опаздываю, а этих придурков нет. Тут, у проходной, договорились встретиться. Сделаешь людям добро, а они…
Профессор заволновался.
- Товарищ, если у вас есть лишние наборы, я бы купил. А что за консервы?
Парень подошел ближе.
- Тушенка говяжья. Этикетки отклеились, видите? Читайте: изготовлена месяц назад… Знаете что? Если вам так нужно, берите и мой заказ. Мне сегодня надо в три места успеть, не хочу с мешком таскаться.
Надо ли говорить, что банка из-под растворимого кофе была набита свежими опилками, вместо индийского чая профессор получил жеваную бумагу, а в консервных банках обнаружили фаршированный перец, опасный для жизни. И все это в трех экземплярах.
Из мемуарной литературы мы знаем, что Максим Горький любил, когда его обманывали, восхищался ловкостью итальянских мошенников. Но то было на Капри. Наш профессор стал посмешищем в своем НИИ высокомолекулярных соединений, а любимая жена, прошедшая с ним вместе долгий жизненный путь, впервые назвала его старым дураком.
Сорок лет уборные филологического факультета ордена Ленина и ордена Трудового Красного Знамени Ленинградского государственного университета имени А. А. Жданова представляли собой следующее. Представьте себе: на все огромное здание филфака всего три туалета: один мужской и два женских. Про мужские не скажу, не бывала, но запах достигал набережной Невы: говорили, что эта уборная не ремонтировалась с 60-х годов XVIII века, когда здание построили. Женские туалеты (студентки в перерывах мчались туда сломя голову - занять очередь) были темными узкими катакомбами. На полу всегда, и летом, и зимой, стояла вода, поэтому к цели добирались или по кирпичам, поставленным на попа, или по доске. С доской бывали проблемы: если вы становились ногой на ее край, то противоположный конец доски поднимался и ударял вас в лоб. По лбу получали и первокурсницы, и убеленные сединами преподавательницы. И с этим ничего нельзя было поделать.
Как только марксизм-ленинизм вкупе с диаматом и истматом убрали из учебных планов, приметы новой, цивилизованной жизни начали появляться повсюду. Однажды филологи проснулись в другой стране: на факультете открыли десять новых, сверкающих чистотой туалетов. Сине-белый кафель, имитирующий дельфтские изразцы, лампы дневного света, зеркала… Но главное - шведские унитазы фирмы «Густавсберг», лучшие в мире. К нам приходили делегации из других вузов, любовались, завидовали. Первую неделю в туалетах звучала музыка, концерты Рахманинова, кажется. Но недолго музыка играла: пять унитазов из десяти бесследно исчезли. Сперли. Понять можно: вещь уж больно хорошая. Студенты кивали на профессуру, профессура - на работников деканата. Бог их разберет. Но с тех пор на факультете завели военизированную охрану, с собаками.