Страница 48 из 99
Конечно, редактор сказал это, не подумав, ведь в Советском Союзе цензуры не существовало. И цензоров как таковых не существовало. По законам двойственности, о которых я уже говорил, существовали всего лишь штатные сотрудники Лито, охранители государственных тайн, невидимки, общаться с которыми имели право только редакторы, но никак не авторы. Но, будучи человеком молодым, воспитанным на идеях оттепели, я разыскал нужное здание, поднялся на нужный этаж, вошел в нужный кабинет. Женщина за столом сидела симпатичная. Она посмотрела на меня с ужасом, но мои стихи ей, оказывается, нравились. “Ах, — сказала она, — я давно ничего такого свежего не читала!” И добавила, не опуская глаз: “Правда, есть мелочи. Вот тут, например, взгляните. Да, да, в стихотворении о нашем советском князе Святославе. В девятьсот шестьдесят восьмом году (тысячу лет назад) он тут у вас якобы застиг врасплох братские болгарские города, ну, и все прочее. — Она наконец успокоилась, откинулась в кресле. — А где тому доказательства? Не провокация ли это? В каком госхране лежат документы, подтверждающие данные события?”
“В трудах академика Державина, советского болгароведа…” — начал я.
Чудесная охранительница государственных тайн поняла меня с полуслова.
И на другой день я действительно доставил в Лито второй том “Истории Болгарии” академика Н. С. Державина. На странице тринадцатой значилось: “В конце весны или в начале лета 968 г. Святослав Игоревич во главе 60-тысячной армии спустился в лодках вниз по Дунаю и двинулся по Черному морю в устье Дуная. Болгария была застигнута врасплох, выставленная ею против Святослава 30-тысячная армия была разбита русским князем и заперлась в Доростоле (теперь Силистра)… Центром своих болгарских владений Святослав сделал город Преславец, т. е. Малый Преслав, расположенный на правом болгарском берегу Дуная… Чтобы спастись от непрошеного гостя, болгарское правительство вступило в переговоры с Византией, одновременно предложив печенегам напасть на Русь и тем самым заставить русских с их князем очистить Болгарию. Печенеги на это согласились и осадили Киев. Это заставило Святослава поспешить в Киев, но значительную часть своей армии он оставил в Преславце…”
Вот они, доказательства. Академик указывает. Но, отложив книгу, сотрудница Лито долго глядела на меня с непонятной грустью. Я даже встревожился. “Откуда же эта печаль, Диотима?” Жизнь так прекрасна. Дарить девушкам книжку стихов. Зачем лишние вопросы? Но сотрудница все-таки задала главный вопрос:
“А в каком году, Геннадий Мартович, издана работа академика Н. С. Державина?”
“В одна тысяча девятьсот сорок седьмом”.
“Так вот, — подвела итог сотрудница. — Тысячу лет назад, в девятьсот шестьдесят восьмом году, и даже двадцать один год назад, в одна тысяча девятьсот сорок седьмом году наш советский князь Святослав мог делать в братской Болгарии все, что ему заблагорассудится. Но в одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году мы ему этого не позволим”.
И набор моей первой книги был рассыпан.
“…Невозможно сердцу, ах! — не иметь печали…”
В “Новом мире” пересекались писатели, разительно непохожие друг на друга. Там появлялись произведения, всячески приветствуемые властями, и произведения, часто попадавшие под удары тех же властей. Какой литературы было в журнале больше? А вы всмотритесь внимательно в этот вот далеко не полный список, поиграйте — разложите направо и налево авторов, раскачивавших лодку, и авторов, пытавшихся рулить в точно заданном направлении. Кого больше? Кого?
“Черный человек” Сергея Есенина,
“Лейтенант Шмидт” Бориса Пастернака,
“Хождение по мукам” и “Петр Первый” Алексея Толстого,
“Россия, кровью умытая” Артема Веселого,
“Жизнь Клима Самгина” Максима Горького,
“Севастополь” и “Люди из захолустья” А. Малышкина,
“Соть” и “Скутаревский” Леонида Леонова,
“Гидроцентраль” Мариэтты Шагинян,
рассказы Исаака Бабеля и Андрея Платонова,
“Энергия” Федора Гладкова,
“Тихий Дон” и “Поднятая целина” Михаила Шолохова,
“Между двух революций” Андрея Белого,
“Оптимистическая трагедия” Всеволода Вишневского,
“Моя Африка” Бориса Корнилова,
“Испанский дневник” Михаила Кольцова,
“Теркин на том свете” Александра Твардовского,
“Буря” Ильи Эренбурга,
“Творцы дорог” Николая Заболоцкого,
“Дым отечества” Константина Симонова,
“Витя Малеев в школе и дома” Николая Носова,
“За правое дело” Василия Гроссмана,
“Корабельная чаща” Михаила Пришвина,
“Не ко двору” Владимира Тендрякова,
“Сирота” Николая Дубова,
“Сережа” Веры Пановой,
“Районные будни” Валентина Овечкина,
“Владимирские проселки” Владимира Солоухина,
“На Иртыше” Сергея Залыгина,
“Большая руда” Георгия Владимова,
“Прощай, Гюльсары!” Чингиза Айтматова,
“Тишина” Юрия Бондарева,
“Бессонница” Александра Крона,
“Театральный роман” Михаила Булгакова,
“Созвездие Козлотура” Фазиля Искандера,
“Хуторок в степи”, “Кладбише в Скулянах”, “Святой колодец”, “Алмазный мой венец” и “Уже написан Вертер” Валентина Катаева,
“В августе сорок четвертого... (Момент истины)” Владимира Богомолова,
“Обмен” Юрия Трифонова,
и дальше, дальше…
Повторяю, это лишь некоторые имена из огромного списка.
Для меня, например, наряду со многими другими вещами, опубликованными “Новым миром”, чрезвычайно важными оказались последние вещи Катаева. Пусть сам Валентин Петрович (по свидетельству Нины Макаровой, одной из редакторов “Нового мира”) говорил: “Мовизм — шутка, никакой серьезной теории. Просто сейчас все пишут хорошо. Чтобы как-то отличаться, я и несколько моих друзей решили, что, может быть, надо писать плохо? И назвали себя мовистами. А кому-то показалось все это всерьез”, — мне по душе другие его слова (позже он писал мне об этом, прочитав одобрительно мою книгу “Люди Огненного кольца”): “Писать надо неорганизованно. Что приходит на память, о том и писать”.
Я думал об этом, побывав недавно в Магадане — на конференции, посвященной памяти моего покойного друга, писателя Александра Бирюкова. Он много лет занимался архивами НКВД — МГБ — КГБ, судьбами погибших на Колыме известных и неизвестных людей — от приемной дочки кровавого наркома Николая Ежова (она действительно прошла Колыму, там же тихо жила на воле: играла на баяне, выпустила книжечку стихов) до Бруно Ясенского и Сергея Буданцева.
Холодное звездное небо над тысячами безымянных могил.
В свое время Людмила Живкова, дочь болгарского партийного вождя, купила в Париже пару домов, куда могли наезжать болгарские художники. Людмила Живкова совершенно справедливо считала, что настоящий художник (даже социалистический) непременно должен подышать воздухом Парижа. А мне кажется, что хорошо бы нашим союзам писательским приобрести несколько обветшалых, еще уцелевших бараков на Колымской трассе, чтобы нынешние писатели могли не только в теплые дальние края ездить, а поработать в бедной гостинице на краю земли, подумать о суете сует на ледяных берегах Ногайской бухты…
Письма Катаева…
Дружба с Астафьевым…
Это я опять о разности писателей, печатавшихся в “Новом мире”.
Осенью 1972 года я плавал с Виктором Петровичем по Оби — с заходами в мелкие городки, с выступлениями в селах. “Вот все кричат, прямо исходят в крик: „Ох, берегите природу!” — бил кулаком по столу Астафьев. — А почему-то никто не кричит: „Караул! Вот какие выросли дети в наших малосортирных квартирах!” А это они, наши подросшие дети вовсю губят природу. Я не тогда почувствовал ужас, — уставлял Астафьев на меня единственный зрячий глаз (другой не видел, и ключица перебита на Днепре), — когда увидел здоровенных осетров, валяющихся в песке и в иле, а тогда почувствовал ужас, когда увидел на берегах Енисея дохлых ершей. Ерши, они все переживают, и если они вдруг все-таки сдохли, значит, совсем дрянь дело. К тому же наши советские браконьеры, они ведь везде проникают, и такие они талантливые, что могут уничтожать все живое, даже не касаясь его. Стали мы, скажем, активно кедр оберегать, пожалели, не стали трогать, просто вырубили лес вокруг, вот кедр сам и попадал…”