Страница 49 из 99
Не все книги Астафьева мне нравились. Но писатель, его голос, его отношение к миру были необычными. В некотором смысле — как катаевский мовизм. “На фронте героизм и трусость неразделимы, — кричал он, упираясь в стол тяжелыми кулаками. — Сегодня навалишь в штаны, а завтра, что называется, совершишь подвиг. Один мой приятель любил шастать по нейтральной — жрать хотелось. Но и немцы не дураки, им тоже жрать хотелось. Наши минеры делали для охотников специальные проходы, однажды засекли поросенка — визжал на нейтралке. Вычислили место, и ночью мой приятель двинулся за добычей. Прирезал поросенка (рухнувшей балкой его придавило), под прикрытием стен при выплывающей луне сидит, кишки свинячьи выбирает, чтоб легче было тащить. И тут две тени, чужой сапог на автомате. „Гут, Иван, гут!” Никогда никакую работу этот мой приятель не делал так медленно, как в ту ночь. Но наконец все выбрал, все очистил. Немцы забрали поросенка, а с ним — автомат. А потеря оружия на фронте — это конец, это трибунал. — Астафьев незаметно переходил на мат. — Но немцы тоже оказались людьми, может, бывшие спартаковцы. Уходя, оглянулись, вынули диск, бросили оружие…”
“Вот сейчас пишу роман о днепровском плацдарме. Мы там ходили по трупам, а между ними рыба валялась — мы ее ели. Я лет десять потом был равнодушен и к рыбам, и к покойникам, только позже немножечко отошел. Передвигались только по оврагам, это я однажды сдуру решил спрямить путь, полез по гребню. Не верил, что самолеты или минометчики могут охотиться за одиночками. Когда справа и слева рвануло — еще не верил, но когда впереди, то понял — вилка. Видишь, весь кривой, и нога, и рука, и глаз, и ключица выбита. Позже из-за всего этого не хотел ехать в ГДР. Упирался, говорил: ну чего я поеду? Сяду в кафе, а напротив немец с таким же выбитым глазом и торчащей ключицей, мне что делать? Уговорили, и зря. Руководителем делегации оказался Василий Ардаматский, а он, как только за кордон выехали, сразу превратился в классика советской литературы и столько мне унижений принес, что нас домой на разных самолетах отправили. Но с немцем — инвалидом войны я в ГДР все же поговорил. Когда нас познакомили, я подумал: вот, может, ты и накрыл меня миной на Днепре, ключицу сломал, глаз выбил? Нет, оказалось, воевали на разных фронтах. Да и немец жаловался: война, дескать, это его личное несчастье, ведь всем сразу видно, что ранен был, значит, фашист! А какой он фашист? Солдат. Те, что были в спецкомандах, по ним не скажешь, что воевали…”
“А еще я в ГДР такое увидел, — откидывался на стуле Виктор Петрович. — Сидит немец в ресторане, моложе меня, здоровый, наглый, салатик ест, одна горошинка только в тарелочке и осталась. Он ее аккуратно приткнул вилкой, а она сорвалась. Он ее опять на вилку, а она в масле, упала. Интерес меня взял: вот, думаю, справится или нет? А немец понес горошинку ко рту, она снова упала. Ну, думаю, блядь, какой упорный. Но катали вы эту горошинку и впредь катать будете. А он заметил мой взгляд, горошинку ножом к вилке прижал и съел! И эдак на меня оглянулся. Вот тогда, Генка, я и подумал: когда-нибудь они нас победят…”
Ах, Тайга!
Ах, начало начал!
Тяжелые составы, голосистые вызывальщики паровозных бригад (телефоны только в конторах), уроки труда, голубятни над старыми сараями; двойные зимние рамы с серой ватой между ними. Голос Имы Сумак (кто ее сейчас помнит?), черные репродукторы, акварельные краски на овальных картонных палитрах, короткие сигареты “Дукат”, длинные папиросы “Фестивальные”, крепдешин для женщин, диагональ для мужчин, лаковые шкатулки, оклеенные золотистой соломкой. Это намертво в голове, а ведь в то же самое время сместили с поста министра обороны маршала Советского Союза Жукова, поставили Братскую ГЭС, с частных лиц сняли обязательные поставки сельхозпродуктов государству, выселили из городов попрошаек — инвалидов войны, испытали сверхдальнюю межконтинентальную баллистическую ракету…
Пыхтящие паровозы, визг пилорам, мичуринские участки…
В Москву едет премьер Китая, везут из Индии слонов Равви и Шаши.
Еще не рухнула империя, но ее уже раскачивают, раскачивают, раскачивают, и авторы “Нового мира” тоже. И как много, думаю я, зависит от того, какой и кому журнал попадет в руки. Там, в детстве.
Мне повезло. Мне попал “Новый мир”.
Акцент именно на новый. Новый при всех режимах, при всех временах.
И не важно, где ты родился, — на улице Горького или на улице Телеграфной.
Клудж
Итоги десятилетия
«Нулевые» закончились. И хотя редко случается, что какие-то радикальные — и просто значимые — перемены в литературе (как и в других областях жизни человека и социума) совпадают с круглыми датами, подвести хотя бы промежуточные итоги необходимо — для того чтобы сориентироваться в пространстве и времени и попробовать угадать главные тенденции, ведущие в будущее. «Новый мир» в течение всего прошедшего десятилетия регулярно отзывался о текущем состоянии литературных дел и по возможности анализировал происходящее. Но, несмотря на то что мы стараемся быть достаточно объективными и толерантными, у нашего журнала, естественно, есть собственный взгляд на литературный процесс, с которым наши постоянные читатели, как мы надеемся, хорошо знакомы. И поэтому мы решили привлечь для анализа 2000-х годов и подведения итогов авторов, чья деятельность с «Новым миром» не связана: Льва Данилкина, которого мы попросили окинуть взглядом прозу 2000-х (мы публикуем его статью «Клудж»), и Илью Кукулина, сосредоточившего свое внимание на новых явлениях в русской поэзии («Создать человека, пока ты не человек…»). Оба они авторитетные критики, хотя и придерживаются разных подходов к анализу и оценке литературного процесса. Тем интереснее и, возможно, объективнее полученный результат.
Отдел критики
ЛЕВ ДАНИЛКИН
*
КЛУДЖ [1]
Как литература «нулевых» стала тем,
чем не должна была стать ни при каких обстоятельствах
Иногда приходится собирать урожай, который не выращивал, что да, то да; однако нулевые получились с о в с е м не такими, какими их представляли.
Вряд ли в 1999-м кто-нибудь мог прогнозировать появление той картины литературного процесса, которая в 2009-м кажется очевидной и естественной: новый отечественный роман — «настоящий роман-с-идеями» — сходит с конвейера каждую неделю; писатели теоретически имеют шанс получить за еще не написанный роман миллиондолларовый аванс; в рейтингах доминируют новинки отечественного производства — а спрос на переводные не растет или даже падает; успех абсолютного аутсайдера Проханова; длящийся второе десятилетие сенсационный интерес к Пелевину; абсолютная мейнстримизация патентованного еретика Сорокина; романы Ольги Славниковой на полке бестселлеров; одержимость литературы идеей государства, империи, диктатуры, опричнины; полное исчезновение из вида Антона Уткина, молодого писателя, которому после «Хоровода» и «Самоучек» прочили очень большое будущее, — и вообще топ-10 современных русских авторов, за одним-двумя исключениями состоящий из имен, о которых в 90-е и не слыхивали: смена, то есть, состава; наконец, кто бы мог предположить, что тот парад курьезов, каким была русская литература вплоть до середины нулевых, кончится тем, что магистральным направлением станет скомпрометированный коллаборационизмом с коммунистической идеологией, очевидно бесперспективный, однако все-таки эксгумированный из провалившейся могилы реализм? Что роман, обеспечивший своему автору самую стремительную за все десятилетие литературную карьеру, будут, в порядке комплимента, сравнивать с горьковской «Матерью»?