Страница 6 из 303
Но о большинстве тех чудесных пришельцев в наше сословие теперь приходится сказать: «Иных уж нет, а те далече...» Дождемся ли мы нового прилива таких же крупных умственных и художественных сил?
Дело в том, что, как я уже говорил, поприще наше скользкое. Слепая масса публики, правда, торопеет перед адвокатами и в случае беды легко отдается им в руки, веруя в их могущество. Но все развитое общество невольно держит их в подозрении. Я имел случай сближаться с лучшими и замечательнейшими деятелями нашего времени в области искусства и мысли. Я пользовался их симпатиями, почти дружбою. И что же? Я всегда чувствовал, что звание «адвокат» мне как бы извинялось. Конечно, я никогда не оправдывался, сознавая, что, если бы поднялся спор, то я сумел бы отстоять свое достоинство. И все-таки не обошлось без некоторых недоразумений. Но я и тут не уступил. Время их сгладило...
Вот как трудно покорять истинное «общественное мнение» в пользу адвокатуры!
После этого вы легко поймете, как досадно и обидно наблюдать все, что появилось вдруг на смену трудным, но поистине блестящим начинаниям нашей адвокатуры в последнее время.
Все, от чего следовало бы очищать наше сословие, как от вреднейших плевел, мешающих его нравственному росту и авторитету, расплодилось с поразительною силою. Сформировалась крепкая школа рекламы и актерского пустозвонства.
Нужно ли объяснять, что реклама есть лавочный, торгашеский прием, совершенно несовместимый с какою бы то ни было умственною деятельностью, претендующею на общественное уважение и доверие... И вот в уголовной адвокатуре, т. е. в учреждении, которое даже при лучших намерениях его представителей все-таки подозревалось обществом a priori в своекорыстии и продажности, реклама пустила такие глубокие корни и дала такие пышные плоды, что нет уже силы, которая истребила бы эту растительность. Если реклама вообще довольно быстро дает осязательные практические результаты, то как же винить начинающую молодежь за то, что она ради скорейшего заработка и славы по уголовным делам прибегает к мудрым приемам, созданным старшими, и добивается прежде всего помещения своего имени в газетных листках? В последние годы я сделался случайным читателем этих листков и теперь только узнал, как широко, с какою постыдною и жалкою страстью разрастается эта реклама. Я увидел, что множество неведомых защитников то и дело пропечатываются в газетах с их именами и отчествами и с упоминанием о произнесенных ими «блестящих и горячих речах».
Эти два эпитета раздаются столь щедро, что получается впечатление, будто происходит необычайный наплыв гениев в наше сословие... Но я-то, достаточно посидевший на своем веку возле всякого рода известностей, очень хорошо понимаю значение этих двух терминов: «блестящая» речь — значит, старался говорить для публики, а не для судей; «горячая» речь — значит, хорошенько не понял дела и не сумел его объяснить, а рассчитывал взять притворным волнением и поддельным чувством. А в общем произносил шаблонные фразы, знакомые каждому из учебников и плохих романов.
Таким образом, новейшая школа имеет три заповеди: первая — «реклама», вторая — «пафос» как подделка чувства, и третья — «общие места» как замена ума. И больше ровно ничего не требуется.
Что же получается в результате? Получаются люди, которые сами себя расславили и которые этим очень довольны.
Но скажите по совести: интересуется ли кто бы то ни было из людей компетентных тем, что скажет подобная «знаменитость» по делу, доставшемуся в ее руки? Я думаю, что нет никакой возможности интересоваться речью, которая каждому среднему человеку известна заранее. Каждый из нас, прочитавши о происшествии в газетах, даже не изучая его подробностей, весьма легко угадает, на чем будет «ездить» подобный защитник. И никогда не ошибется. Все мы без затруднения предусмотрим, что речь защитника будет «блестящая и горячая», в вышеуказанном мною смысле, и что, таким образом, на сцене суда произойдет самое банальное изображение защиты с ее общеизвестною и надоевшею ролью, как роль «Дамы с камелиями». Привычные рецензенты судебно-театральной залы будут вполне удовлетворены. Слава защитника не увеличится, но и не уменьшится, ибо сама эта слава, раз уже она сделана, имеет те же качества неувядаемости, как и восковая кукла.
А смогли ли бы вы когда-нибудь предусмотреть, что скажут Спасович, Урусов, Александров, Жуковский? Нет. Потому-то их появление и участие в деле всегда составляли событие без всяких самодельных анонсов. Это были умы самобытные, творческие и способные открывать новое, яркие и редкие, как бриллианты. А те, которые нынче так усиленно предлагают себя публике,— разве это не самые ординарные умы?
Я говорил о поразительной скудности талантов среди «уголовников». Между тем в кадры цивилистов продолжается постоянный приток людей широко образованных, значительно умных, прямо выдающихся. Но ими ни печать, ни общество не занимаются. И наша корпорация поневоле должна получать свою аттестацию «о всех и за вся» от тех товарищей-«любителей», которые подвизаются на видных для всей России подмостках уголовной сцены. Положение для этих «корифеев», надо сознаться, довольно ответственное и едва ли ими сознаваемое, а для всех прочих — чрезвычайно неудобное...
Предвижу множество возражений. Отвечу только на самые опасные и коварные, какие мне приходят в голову.
Мне могут сказать: «Новая адвокатура вовсе не помышляет о том, чтобы сказать нечто новое и удивить каких-нибудь тонких ценителей. Она заботится прежде всего о подсудимом и отдает ему всю свою душу. Она ближе к жизни и она преуспевает в смысле побед гораздо более, нежели все ваши излюбленные ораторы».
Казалось бы, более сильного возражения и придумать нельзя.
Но все это вздор. Во-первых, сколько бы теперешняя адвокатура ни помышляла о том, чтобы сказать нечто новое, она этого не сделает, не потому, что не хочет, а потому, что не может. Во-вторых, она вовсе не ближе к жизни, потому что она и не трудится, и не задумывается над изучением жизни, а только, понюхав слегка, на каких нотках можно сыграть выгодную роль, торопится захватить каждое дело с благодарным сюжетом и «жарить вовсю» бенефисные монологи, даже не соображаясь с тем, насколько они подходят к данному случаю. Она даже не постесняется исказить дело только для того, чтобы подогнать его под свое задуманное выигрышное «амплуа». В-третьих, она вовсе не влагает в дело своей души, а только припускает к нему свой искусственный жар. Все эти пламенные защиты я назвал бы «физическими», а не «интеллектуальными». Известно, что даже величайшие трагики нисколько не тратили своей души, ибо отличались великолепным здоровьем и долголетием. Следовательно, о наших заурядных лицедеях и говорить нечего. Наконец, в-четвертых,— и это самое главное. Новая адвокатура не только не преуспевает в смысле побед, но, если взять статистику, проигрывает немилосердно. Секрет заключается лишь в том, что, под сенью рекламы, она трезвонит о своих победах и затушевывает свои проигрыши. Я бы мог привести доказательства и цифры, но для этого нужно было бы назвать процессы и действующих лиц. Вредить никому не хочу. Держусь добродушного и бессмертного изречения нашего коллеги Сермягина: «Дай Бог нажить всякому». Но убежден, что теперешняя система защиты никакого влияния на правосудие не оказывает. Она годится лишь для дел, которые сами собою выигрываются. Да и в этих случаях подчас вредит, ибо развязная заносчивость адвокатов, предвкушающих победу, иногда смущает самых добросовестных судей.
Не отрицаю, что каждый из главных деятелей рекламного периода имеет свои достоинства. И если бы они по примеру своих товарищей предыдущего времени предоставили самой жизни сделать им оценку, то и пределы их деятельности соответствовали бы их природным способностям. Теперь же они, благодаря искусственным мерам, занимают в корпорации совершенно неподобающее им место и оттесняют в сторону уже возникшие более свежие и гораздо более сильные дарования, которые не желают прибегать к их приемам. Вся эта крепкая сеть телеграфно-рецензентской агентуры да еще таможни, устроенные и в доме предварительного заключения, и на границе провинциального импорта с целью распределения уголовного товара только между известною группою лиц,— все это указывает на глубокое разложение наших нравов. О прежнем рыцарском отношении между товарищами, среди которых теперь существует подобная ловля дел, конечно, уже и говорить не приходится. Эта бесцеремонность не встречает у нас откровенного протеста, хотя отовсюду слышится подавленный ропот. Но мне бояться нечего. Я фаталист, за делами не гоняюсь, газетного шума не ищу и, кроме того, так беззаветно люблю всякий истинный талант, что к его оценке никакие личные отношения ни в какой области искусства у меня не могут примешаться. В этом вопросе у меня нет ни врагов, ни друзей.