Ирод

Погубит наверное и себя прежде всего… Раз обманувшись, всё сломает без сожаления… Тут чувство любви и чувство злобы одинаково сильны. Вода весною, ломающая каменные плотины, не сильнее его; ураган, сбрасывающий с гор гранитные скалы — не порывистее… Страшно смотреть в эту бездонную душу, сквозь бездонные глаза!.. Страшно!..

Словно солнечные блики, что в яркий день сквозь окно играют на белой стене, картина за картиной мелькают перед неподвижным Иродом; как тучи в тёмную ночь стоит его настоящее позади… Оно ревниво смотрит на светлый полдень; оно готово сейчас же сменить его своим холодом и мраком… А солнце всё разгорается жарче и жарче; миллионы васильков, разбрызганных по зелёному полю, совсем пылают голубым пламенем… Она с ним тоже — всё время рука с рукою, душа с душою… Для них ярче становятся ароматные цветы, громче поют свою весёлую песню прозрачные воды… Всё улыбается им — и сверху, и снизу, всё — и вечер, и утро, и день кажутся полными приветливых улыбок… Ирод задыхается в своём волшебном сне… Он слышит чудные звуки; какая-то ясная как безоблачное небо песня вьётся вокруг него, — вьётся как ласточка вокруг своего гнезда, — то быстро-быстро шевеля своими грациозными крыльями, то лениво перебирая их, точно каждое пёрышко хочет разомнуться в тепле и свете… Ясная, знакомая песня… Она, его жена, пела её когда-то, пела полною грудью, смело глядя вперёд, туда, на самую окраину жизни… Им обоим на этой окраине мерещился тогда спокойный, озарённый прощальным сиянием мирно закатывающегося солнца, вечер… Вечер бестревожный, вечер безмятежный… Ни один крайчик тёмных тучек не поднимался на горизонте… Они верили друг другу, а где есть вера, там и любовь. Первая тучка на лучезарном небе любви — первое сомнение!.. За нею ползёт другая, за другою — третья… А там целою грядою поднимаются они, неся в своих тёмно-синих недрах пока ещё спящую грозу…

Таких тучек не было…

Как он привязался к ребёнку!.. Как чутко следил за каждым его движением!.. Вся жизнь ушла в него… Он и прежде любил детей; теперь — при одной мысли о возможности потерять его — ему становилось страшно. Тихо колышутся деревья; иволги кричат в их густой зелени; где-то далеко-далеко кукует кукушка; лучи солнца широко ложатся в длинную аллею… Вон по плотно убитой дорожке бегут к нему маленькие, крохотные ножонки… Громкий, беззаветный смех слышится, гармоничный как пение лесной птицы, светлый как солнечный луч… А позади, на безоблачном до сих пор небе показался какой-то тёмный краешек… Туча ли, или нет?

— Знаешь, милый… В деревне такая тоска!.. Нельзя же уйти в хозяйство да семью… Тут жизни нет!..

Он пытливо смотрит в глаза жене и ничего не понимает.

— Как жизни нет?.. Как жизни нет?..

А эта молоденькая жизнь?.. Этот ребёнок, что пока как в высокие ворота проходит у него между ногами, для которого целый дом — под небольшим столиком?.. Как жизни нет?

Теперь он понимает это — тогда не мог сообразить… Слишком много страдал и мучился чтобы понять.

Она не знала жизни, она вышла за него ребёнком. Любовь заслонила жизнь, и не тянуло к ней пока. Его не тянуло тоже. Ещё бы! Мужчина ранее женитьбы узнаёт жизнь, скучает ею даже. Ему нужен покой, мирный отдых, семья… Этой усталой птице клетка не страшна. Другое дело — когда молодые крылья только что отрастут, когда стенки клетки становятся тесны. В даль тянет. Где под ясным небом смутно рисуются таинственные рощи… Жизни нет! У него не было силы отказать ей… Скоро большой город совсем проглотил их. Они потерялись в его суете и вечном движении, — так потерялись, что на первых порах и разобраться было трудно…

Эта же квартира… Только она совсем не такая как теперь… Чистенькая, весёлая, красивая. Нет этой пыли, нет этого удушливого мрака.

Чёрные духи ночи безмолвно коснулись сквозными крыльями грязных стен, матовых окон, изодранных диванов, пыльных столов, совсем потемневшей люстры. И словно всё преобразилось разом… Звонок закутанный в паутину и грязь как червяк в покое, — задорно звонит. С чёрной люстры льются целые потоки света; краски картин выступили разом из сплошного слоя грязи, выступили и заблистали под лучами… Мягкие ковры опять легли под ногами. По этим коврам словно клубок, свернувшийся из света и смеха, бегает ребёнок… То же счастье, только теперь туч ещё больше… Город со всех сторон надвигается на это счастье тёмными тучами… Город, разбивающий нервы, рождающий недовольство в каждой груди, тяжёлою гробовою крышкою ложащийся на каждый вольный порыв…

Серые загадочные глаза его жены стали ещё загадочнее… Он сам изменился… И как ещё!..

Самого потянуло к жизни. Усталой птице тоже стала ненавистною клетка…

Длинный, ржавый Ирод видит себя теперь… Видит себя, — видит, куда, в какую пропасть скользит он… Из своего грязного кресла, не подымая век, он протягивает руки, он хочет остановит того, другого… Спасти его… Не пустить…

— Зачем, зачем?.. Там счастья нет!.. Там царство призраков, озаряемое красным светом пролетающих метеоров…

Но грудь только хрипит, и несчастный видит, как другой он гибнет, — видит шаг за шагом, минута за минутой…

Чёрные духи ночи безжалостны… Они могли бы заслонить своими крылами эту переходную эпоху его жизни; они могли бы опять вызвать картину былого счастья… Они всё могут… Они не хотят… Они стали по сторонам его кресла: они положили свои чёрные руки на его костлявые плечи — другими они указывают вперёд…

— Смотри!.. Смотри!.. Это был ты… Это делал ты!.. — точно говорят простёртые вперёд руки… — Смотри, пока дышит твоя грудь; казнись, пока по твоим жилам бежит хоть одна капля холодной, горем и страданием отравленной крови… Вспоминай до последнего биения сердца!

Ироду кажется, что он бьётся в своём кресле; кажется, что он хочет подняться, силится встать, что он не может только совладать с чёрными духами… Во сне он делает движение — но только слегка… Крепко сковали его чёрные духи. Без жалости, без помилования… О, где же ваши крылья? Закройте, закройте скорее!..

Загадочные глаза её становятся всё загадочнее и загадочнее… Улыбка давно-давно сошла с поблёкших губ.

«Не пожалеет себя, не пожалеет других… Сломает всё!..» — пронеслась у него в голове старая мысль.

— О, пощадите, пощадите!

Ирод всхлипывает во сне… Он видит себя накануне великого горя… Хуже смерти оно… Он видит беззаботного ребёнка, над которым наклонилось страшное будущее… Ребёнок не замечает его; так же светла его улыбка… И силы нет остановить, и силы нет спасти!..

А ночь всё хмурится и хмурится. Тучи уже заволокли всё небо… Ниже и ниже опускаются они… В тёмных недрах их спавшая гроза открывает свои молниеносные очи… Первая зарница… А он, тот другой — молодой — не видит ничего этого; он слеп, совсем слеп… Бедное дитя!..

Кошмар словно цепкими пальцами сжимает горло спящему Ироду… Он задыхается… Он в бессилии только движет ногами по полу, подымая вокруг себя спокойно лежавшую пыль… Но веки его всё так же опущены… Глаза из-под них всё так же видят вперёд с беспощадною ясностью, всё до последней черты, до последнего оттенка…

Первый удар грозы!..

Надвинулась стихийная сила — теперь всё равно, спасения нет… Ирод из своего кресла видит себя, лежащего в этой же комнате разбитым, без мысли, без движения!.. Лежащего уже одного… Кругом — ни души… Ни его жены, ни ребёнка… Пусто, страшно пусто — как в оставленном доме зачумлённого.

— Не пожалела ни себя, ни других… Сломала всё… Ушла и взяла с собою дитя!..

Ушла в вечную тьму, в вечный холод… На нищету, на лишения, на непосильную борьбу…

Загадочные серые глаза не обманули… Не могли простить… Не простили!

— Дитя моё, дитя моё!.. — в безумном отчаянии вскрикивал спящий.

Чёрные духи ночи отходят прочь… Они становятся на страже, заслоняя своими сквозными крыльями счастливый край былого.

Ирод давно вскочил… Воздуху нет, душит грудь… Хотел бы зарыдать — сухие глаза горят: нет слёз… Тьма кругом, полная только теней от призраков… Самые призраки исчезли — остались в воздухе их неуловимые тени…