Ирод

Жалкий старик, бедный Ирод!..

Иродова нора

У птицы есть гнездо, у зверя — логовище. У Ирода тоже была своя нора.

Он занимал квартиру на первом этаже громадного, сверху донизу переполненного дома… Жильцы эти теснились в своих клетушках словно черви, которые завелись в гнилом орехе… Окна Ирода выходили на улицу, и днём любопытные не раз заглядывали к нему, желая узнать, что делает этот ненавистник рода человеческого. Когда-то даже толпами собирались, но нелюдим на них не обращал никакого внимания.

Квартира его представляла странное зрелище.

Это было царство мрака, пыли и грязи. Всё здесь стояло двадцать лет на одном месте, двадцать лет эти мрачные комнаты не знали ничьей руки, которая бы их вымела, вычистила, убрала. У Ирода не было никакой прислуги — он с утра до ночи и ночью оставался здесь один… Вечно один, лицом к лицу со своим прошлым, с призраками, рождавшимися в возбуждённом мозгу нелюдима, слушая звуки, которых не существовало в действительности, живя жизнью никому другому непонятною… Двадцать лет никто не звонил к нему… Даже ручка от звонка давным-давно была сломана, а самый звонок какой-то паук несколько лет уже густо опутал своими тонкими сетями. Сам строитель этой паутины давно издох; на неё сплошным слоем легла пыль, так что безмолвный звонок казался каким-то грязным комом, который каждую минуту мог сорваться с перержавевшей проволоки на голову неосторожному посетителю, если бы таковой, сверх чаяния, здесь появился… Пыль и паутина царили повсюду. Даже на кухне пауки заткали отверстие чугунной плиты и окна. Кастрюли под толстым слоем пыли казались слепленными из земли и поставленными на полки сушиться. Остовы дохлых тараканов чернели по углам, живых не было, потому что Господь знает, чем питался Ирод. Раз в день он ходить в лавку, там что-то ему завёртывали в серую бумагу, такую же серую как и окна его квартиры, нелюдим клал это в карман и уходил домой, часто забывая даже съесть взятое таким образом. Казалось, от постоянного одиночества в нём замерли инстинкты жизни… В комнатах было не лучше, чем в кухне. Стёкла окон не надо было занавешивать — пыль плотнее всяких гардин закрывала их, точно матовые они, — только снаружи блестели на солнце… Пыль лежала на подоконниках, на резных столах, на изящных когда-то стульях, на диванах, двадцать лет назад обитых дорогою материею, а теперь ставших царством моли, которая одна летала и ползала в этом логовище. Пыль густо покрывала пол, и только редкие отпечатки громадных сапожищ Иродовых да тонкие мышиные следки выводили на них какие-то загадочные запутанные узоры, — точно все эти полы были фантастическими полустёртыми ландкартами [1]. Старый образ в углу тоже был затянут плотным чехлом той же серой пыли. Ослепшая давно лампадка перед ним точно так же как онемевший звонок передней казалась комом грязи, неведомо зачем повешенным на какой-то серой цепочке. На стенах висели картины; но яркие когда-то краски выцвели, пыль разъела их, а потом и совсем затушевала деревья, дома, лица, воздух, горы, так что безобразные холсты в безобразных рамах только уродовали и без того ужасную обстановку Иродовой норы. Здесь даже дышалось пылью. В самые солнечные дни лучи Божьего дня напрасно вели борьбу с этою пылью. Они оказывались бессильными пробиться сквозь матовые стёкла, и в квартире царил полумрак пыли и запустения… Если какому-нибудь лучу и удавалось проскользнуть сюда, то он сейчас же убегал назад на улицу, на воздух, оставляя на одно мгновение свой золотистый след на этой могиле живого, бродившего здесь трупа, — казалось, тоже затканного пылью и паутиною… В кабинете книги в шкафах были тоже покрыты однообразным слоем. Глупой нельзя было отличить от умной. Как уста мертвецов страницы их сомкнулись, чтобы никогда не открываться… Шкафы казались склепами для этих мертвецов. Как и в каждом склепе в них завелись черви и мыши, но последние не пугались Ирода, заходившего иногда в эту комнату… Он тоже был живым трупом этого склепа… Видения и призраки, скользившие в душном мраке, не оставляли следов на серых слоях. Большая люстра, подвешенная в зале к потолку, казалось, имела твёрдое намерение разбить голову Ироду, когда он проходил мимо, шмыгая и здесь в стороны, как он шмыгал по улицам… Кенкеты на стенах чудились чьими-то серыми руками, зловещими, грозившими кому-то… Не ему ли? Не этому ли собеседнику видений, товарищу мышей и крыс?.. Вечным и неподвижным призраком, неустанно оплакивавшим неотмщённое преступление, казалась когда-то прекрасная статуя Ниобеи, двадцать лет простоявшая в углу зала… Кое-где валялись клочья ковров, съеденных молью…

Сюда не входил никто… Когда-то, давно-давно, дворники приносили дрова и топили печи. Теперь сам Ирод занялся этим… И то только в одной заветной комнате… Потом они каждое первое число являлись за деньгами, до тех пор, пока нелюдим не стал сам приносить их.

— Не надо… Ко мне… не ходите… Сам я буду. Вот возьмите…

— Хозяин говорит: «Может, поправить что требуется»… Он с полным удовольствием…

— Нет… — с ужасом замахал озябшими руками Ирод. — Нет, не надо… И так пусть… Хорошо…

И он ещё плотнее заперся в своей норе.

Какая-то сердобольная прачка вздумала помочь ему в его сиротстве — хоть фатерку пообчистить. Явилась с чёрного хода… Но Ирод даже и не выслушал её, взял за плечи, вывел вон и запер за нею дверь. Здесь, у себя, он не боялся людей, а ненавидел их… Ему даже стало легче, когда портреты затянуло пылью и заслонило человеческие лица… В зеркалах на первых порах отражались его обезумевшие ржавые черты, потом ему стало страшно и себя видеть — он перестал глядеть на них, а потом пыль помогла и затянула их от всего света. Редко-редко почтальон приносил ему письма; он с недоумением брал их…

— Зачем это?..

— Да вам?.. Что ли.

— К чему?

— Вы, ведь, господин Сатин?

— Я… да… я — Сатин, — неуверенно отвечал Ирод, видимо, сомневаясь, он ли это или нет…

— А коли вы — так и получайте!

Ирод брал письма, бросал их на стол и тотчас же забывал о них; письма оставались нераспечатанными… У него где-то были родные; они знали, что у старика есть деньги, писали ему… Он про себя повторял только: «Зачем?» и не любопытствовал вовсе узнать содержание этих посланий… Когда-то, давно-давно, он получал письма, надписанные на конверте тонким женским почерком… Его бросало в дрожь от них… Он доносил их до свечи или до топившейся печки… Выражение злобы и ненависти искажало в эту минуту неподвижное обыкновенно лицо нелюдима; казалось, что он также сжёг бы и руку, писавшую их!.. Долго после этого он ходил, волнуясь, плакал в одиночестве страшными, бессильными слезами. Каждую слезу точило изболевшее сердце… В полумраке своего логовища он сжимал кулаки, бил ими об стены точно о затворённую дверь… Дверь не отворялась; он колотился в неё головою, поднимая целые тучи пыли и, изнемогая, падал в ту же пыль, не зная, где выход его горю, когда настанет конец его слезам… Потом он опять костенел до следующего такого же письма… Очевидно, он ненавидел так, как может ненавидеть человек, прежде горячо и беззаветно любивший, ненавидел с отчаянием бессилия, с бешенством затворника, знающего, что его застенок крепко замуравлен, что его угроза и укор пропадут в каменной кладке, не вырвавшись на свет и не заставив дрогнуть ничьего сердца…

Домовладельца давно приводило в ужас состояние этой квартиры. Он хотел выгнать жильца, обновить её, сдать другим. Но жилец был давнишний, аккуратный, нетребовательный.

— Он у меня, что крыса в норе!.. Живёт, покель не подохнет! — живописал хозяин.

Раз как-то не выдержал… Встретил Ирода во дворе дома:

— Вашу фатеру хочу, того… поправить.

Ирод робко снял шапку:

— Набавьте!.. Сколько?.. Не тревожьте… Одно прошу.

— Что уж с тобой!.. Живи как плесень в сырости!..

Отчего Ирод так дорожил своею норою?.. Что в ней его привязывало к себе?.. Прошлое ли, что глядело на него изо всех углов? Одиночество ли? Призраки, скользившие в её полумраке?.. Но призраки последовали бы за ним повсюду; одиночество он мог бы создать себе и в другом месте… А прошлое — прошлое вызывало в нём только порывы злобы и бешенства или больные горючие слёзы, — те слёзы, что прожгут камень, только не прожгут сердца человеческого…

1

географическими картами