Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 3 из 12

Чего ей бояться?.. Разве он сам не такая же старая облезлая крыса?.. Разве он не так же одинок в своём логовище как и она у себя в подвале? Разве не так как и она выходит он только в сумерки дышать воздухом, любоваться на Божий мир?.. Крыса подобралась ближе, совсем доверчиво… Разве ей не такие же враги счастливые люди как и ему? Разве не с таким же отвращением относятся они к старому Ироду как и к ней?..

Откуда-то позади донёсся бой колокольных часов… Крыса очнулась, метнула в сторону и сбежала куда-то с дороги… Большая крыса, сидевшая на камне, тоже приподнялась…

«Пора домой, — думает Ирод. — Пора!..» — и опять его длинная фигура крадётся и колышется по безлюдным улицам… Крадётся и колышется, то вырастая в сумраке в какие-то гигантские размеры, то сокращаясь и вовсе пропадая в нём. И, следя за ним сзади, вы действительно убеждаетесь, что это старая, облезлая крыса, что ему тяжело, крайне тяжело носить лёгкую другим ношу жизни, что в его прошлом было какое-то великое горе, осилившее его и не осиленное им, — горе, которое низвело этот образ и подобие Божие до настоящего его положения. Горе это точит его, заставляет опускаться всё ниже и ниже, мутит и без того потрясённый мозг, всю его жизнь окружает призраками и видениями, в зловещем тумане которых не может разобраться его бедный ум…

Ирод, всё так же шмыгая в стороны, идёт к себе домой…

Вон какое-то большое окно на пути у него. Свет оттуда широкой полосой ложится на камни, на грязный снег улицы, захватывая даже чёрные рельсы проложенной здесь конки… Старик рассеянно заглянул в окно и вдруг остановился как вкопанный… За сквозными гардинами — небольшая комната вся перед ним. Ему кажется, что он уже в ней, что его не отделяют от неё холодные стёкла двойных рам… Верно гостиная — вся она залита светом… Тепло в ней, хорошо… И ему было бы в ней чудесно — пожалуй, перестали бы даже ныть его простуженные колени… Впрочем, не о коленях теперь — пусть каждая косточка в них переболит, ему не оторваться от этого зрелища… Круглый стол. На диване перед ним две фигуры — мать, молодая, красивая; с нею маленькая белокурая девочка — дочка… Вся на свету она. Ирод видит её до последней черты её оживлённого личика… Мать читает ей вслух. Дочка встала на стул, схватилась пухлой ручонкой за её шею, приникла щекой к щеке да так и впивается глазами то в книгу, то в губы родимой, следит за каждым их движением… Изредка, когда интерес чтения возрастает, она высоко поднимает маленькие бровки, вскидывает восхищённые глаза на мать и гладит её голову другою свободною рукою… Наконец, не выдержала, вся всползла на стол, легла на нём, опёрлась головой на ручки, так что крохотные пальчики совсем пропали в пухлых румяных щёчках, и уставилась в книгу, не пропуская, видимо, ни одного звука… На ближайшем кресле заснул котёнок с клубком ниток в лапках — верно тоже расстаться с ним не может как девочка с книгой…

— Милая, хорошая!.. — шепчет про себя старик и крупные слёзы текут по его лицу… — Девочка моя… Такая же была… Голубушка!..

Под влиянием ли его взгляда, только белокурая головка поднялась, и девочка на одно мгновение посмотрела в окно… Она, разумеется, не различила ни тёмной ночи за стёклами, ни этих жадных глаз, устремлённых на неё, не имевших силы оторваться… Тем не менее, старик остался ей глубоко благодарен… Да и ещё бы! — До сих пор он только пугал детей, Иродом был, а эти взглянувшие на него глазки сияли таким ласковым, таким добрым светом.

— Чего ты?.. Эй!? — чья-то грубая рука опустилась на его плечо… — Страха на вас нет!.. Мазурики!.. Чего глядишь?

— Я так… Сейчас… Домой… — испуганно забормотал Ирод, поспешно сходя с тротуара.

— Домой… Где дом-то у тебя?.. В полицу бы… В полицу хочешь?.. — зевал на него дворник. — Экая шваль ослизлая!.. Гляди за ним тут… Доглядишь! А из-за вас, из-за беспашпортных, отвечай тут!..

Но Ирод уже был далеко…

Он теперь чуть не бежал по улице… Свернул в боковую, с разбега наткнулся на что-то, свернувшееся у самой стены большого мрачного дома… За большую собаку сначала принял, мимо прошёл да услышал, что собака заплакала вдруг, заплакала по-детски… Такой плач, что Ирода совсем по сердцу ударило… Он вернулся… Робко оглянул улицу — никого нет… Воззрился на свернувшееся существо — видит, мальчик, лет восьми, в тиковом халатике, дрожит, старается колени к груди потеснее прижать и покрепче охватить ноги руками, чтобы не так холодно было…

— Чего ты?.. Мальчик!.. Чего?..

Тиковый халатик удивлённо поднял голову, так странен даже ему показался этот голос… К счастью, фонарь был далеко, и в высокой, сгорбленной фигуре он ничего не рассмотрел ужасного.

— Что ты?.. А?.. Плачешь?.. Обидели?..

И большая красная озябшая рука гладит мальчика по голове… По щеке гладит. Только робко: видимое дело, старик боится, как бы и этот не назвал Иродом, как бы и он не бросился прочь от него…

— Чего ты?.. А?.. — и самому Ироду странно, как это он разговаривает с живым существом?..

— Дядька… Хозяин пьяный… На улицу выгнал… На мороз… Исть хоцца…

— Холодно?.. Есть хочешь?.. Пойдём со мною!..

— Боюсь!.. — уже ревел мальчуган.

— Чего?.. Чего боишься?.. — заторопился смущённым полушёпотом старик.

— Хозяин фатится… Бить будет!..

— Пойдём… Пойдём… Накормлю — назад приведу…

Тиковый халатик смущённо и нерешительно приподнялся, взял старика за руку и двинулся с ним, продолжая всхлипывать.

Озябшая лапа нежно держит детскую чёрную, уже заскорузлую ручонку, точно боится раздавить её… Громадные сапожища чуть-чуть шаркают, укорачивая шаги, чтобы за ними поспевали эти маленькие и слабые ножонки… Дошли до фонаря, поднял голову мальчик… Уставился на старика — и вдруг страшно стало с чего-то ребёнку…

— Пусти!.. Пусти! — вдруг начал рваться тиковый халатик. — Пусти!.. Боюсь!.. Пусти!..

— Чего, чего боишься?

Но мальчик старался высвободить ручонку из его рук…

— Пусти!.. Боюсь! — бессмысленно повторял он. — Боюсь с тобою… Пусти!.. — и вдруг он вцепился зубами в руку Ирода…

Тот отдёрнул её, застонав от боли. Воспользовавшись этим, тиковый халатик со всех ног ударился назад…

Ирод не вынес этого…

Он бессильно опустился на ближайшую тумбу, опустил голову на руки и зарыдал тихо, глотая слёзы, давя в больной груди крики, которые назло ему вырывались оттуда…

— Проклятый!.. Точно проклятый я!.. За что?.. Люблю ведь!..

В бессильном отчаянии он бил каблуком в рыхлый снег, царапал себе лицо, зажимал рот кулаками и вдруг неожиданно вскочил и, сжав кулаки, стал молча грозиться какому-то невидимому врагу, точно носившемуся перед ним в воздухе… В тёмном и холодном воздухе декабрьской ночи. Лицо его перекосилось, грудь ещё больше впала.

— Ты!.. Ты всё!.. Чем я был?.. Ушла и Волю увела с собой… Ты всё!.. Ты!.. — наконец, послышались словно рыдающие звуки… — Всё ты… За что?.. За что?.. Довела… Радуйся!..

Тёмная и холодная ночь, казалось, с удивлением прислушивалась и к этим рыданиям, и к этим укоризнам. Даже пламя газового фонаря, всё вздрагивавшее до сих пор, насторожилось, даже ветер, гудевший над крышами больших каменных домов, совсем казавшихся мёртвыми, в эту минуту умолк, точно желая не проронить странных звуков… Около стояла церковь — в окно была видна лампада, сиявшая внутри у тёмного образа. Казалось, и оттуда тёмное лицо какого-то старца изумлённо глядит на неистовствующего Ирода… Глядит, чуть-чуть выделяясь из тусклой позолоты рамы… Глядят на него и робкие, грустный звёзды — и жаль им бедного — да далеко они от него, высоко… И всё-всё от него далеко: и прошлое счастье, и душевный мир — дальше этих звёзд. Их хоть видно, а прошлое давно ушло из памяти, так только мерещится помутившемуся уму, манит блуждающими огоньками, и когда он, казалось, начинает узнавать их — они, тихо колыхаясь, распускаются в воздухе… Так всё от него далеко, что Ирод чувствует вокруг какую-то дикую пустоту, бездонную, беспредельную… Не за что в ней уцепиться… Не на чем стать… Одиночество… Мучительное, вечное одиночество!..