Страница 6 из 14
— У меня к Вам один вопрос, сенатор, — сказал я после вступительных любезностей. — Что Вы предполагаете сделать, чтобы устранить ущерб, нанесенной Вашей поправкой отношениям с СССР?
Стивенсона сразу посерьезнел.
— Я считаю, — ответил он, – что наши отношения должны строиться на началах равенства. Вы же не можете рассчитывать, что Штаты будут субсидировать вашу экономику в одностороннем порядке.
— Вы же сами предложили, чтобы Экспортно-импортный банк предоставлял нам кредиты на условиях, отличных от всех других клиентов, т.е. хуже, а не лучше обычных.
— Но ставки банка ниже, чем те, под которые сами американцы уплачивают по внутренним банковским кредитам. У них это вызывает возражения.
Я ответил:
— Повышенные внутренние ставки, сенатор, — это результат предыдущего бума в американской экономике. Но подъем закончился, начался спад. Кредитные ставки уже снижаются и через несколько месяцев сравняются и будут даже ниже ставок мирового рынка. И тогда окажется, что, получая от вас кредиты, это мы будем субсидировать американскую экономику, а не наоборот.
Сенатор улыбнулся.
— Вы, должно быть, хорошо знаете механику процентных ставок, не так ли? Во всяком случае, я сожалею, что мне очень редко приходится встречаться с русскими. Если говорить правду, Вы – первый русский, с которым я встречаюсь за последние годы. А ведь моя поправка обсуждалась в сенате более года. После встречи с Вами я подумаю, как поправить ситуацию. Но хотелось бы почаще видеться с вашими экспертами.
«А чем, черт побери, занимается наше посольство? – в недоумении подумал я, выходя от Стивенсона. – Неужели они за все время так ни разу не попробовали обласкать сенатора, дать ему в руки аргументы?» Свои соображения об этом я, конечно, направил в Москву, но ощутимых результатов не заметил. Может быть, и сам Стивенсон лукавил? Хотя навряд ли. Посольство в то время занималось «рапортоемкими» делами и все другое считало ненужной обузой.
Вспоминая эти события три десятилетия спустя, я решил проверить свои тогдашние впечатления по мемуарам посла А.Ф. Добрынина. Он трижды возвращается к торговым отношениям, подробнее всего касается вопроса о еврейской эмиграции. Оказывается, об этом шла закулисная переписка между Киссинджером и А.А. Громыко, большая часть которой была скрыта от общественности. Обсуждался, хотя и весьма туманно, вопрос о квотах выезда, что создавало ложное впечатление, будто Москва готова на уступки. Такая позиция только подливала масла в огонь, подогревая агрессивность Джексона. Добрынин имел с ним личную встречу у того на дому, т.е. по инициативе сенатора, но посол явно недооценил его возможности. Решающий разговор с Киссинджером, где посол поставил все точки над «i», состоялся лишь за несколько дней до решающего голосования в сенате, когда уже изменить что-либо было нельзя. О Стивенсоне и его поправке Добрынин даже не упоминает. Зато жалуется на московское высшее руководство, которое было до конца убеждено, что поправка Джексона не пройдет, и для которого она оказалась «весьма неприятным сюрпризом». Но кто в этом больше всех виноват? Очевидно, что посольство скрывало от Политбюро истинную расстановку сил в американском конгрессе.
Сказалась и чрезмерная доверчивость посла, принимавшего на веру успокоительные заверения госсекретаря, не раскусившего во время его двойную игру. Между тем Киссинджер явно преувеличивал собственные усилия по продвижению торгового соглашения.
БАШ НА БАШ
Через несколько дней в Нью-Йорке я вновь встретился с Гаррисоном Солсбери и осторожно завел разговор о двойной игре госсекретаря. Я сказал, что, насколько мне известно, договоренность между руководителями наших стран была такова: мы помогаем американцам уйти из Вьетнама, а они соглашаются с идеей широкого развития торговли.
— В общем и целом – да, — ответил Солсбери. – Два года назад для Никсона самым главным было выбраться из Вьетнама и покончить с потоком похоронок. Думаю, что перспектива перемирия во Вьетнаме обеспечила ему небывалый успех на выборах 1972 года.
Я сказал, что американская сторона перестала соблюдать правила игры. Отказываясь от торговли, она по-прежнему хочет от нас помощи во Вьетнаме. Но Солсбери встал на защиту госсекретаря:
— Киссинджер делал, что мог, но во всем виноват Джексон. — С еврейскими организациями шутить опасно. Даже Генри, несмотря на иудейскую кровь, не рискует с ними ссориться. Я согласен, что он не очень старался и не сильно мешал Джексону. Но, — тут на лице Гаррисона появилась характерная для него хитроватая усмешка, — имеет ли смысл соблюдать свои обязательства, если уже получил то, что ожидал от партнера? Прежние соглашения были хороши для своего времени, но ситуация изменилась, и их можно не соблюдать. К тому же у нас теперь новый президент, и он вовсе не связан с предыдущими соглашениями, тем более не оформленными юридически. Вы, русские, слишком доверчивы. Вы доверяли Киссинджеру, а он прирожденный прагматик и хитрец. Ну зачем ему открывать вам ворота торговли, если он вас может на этом крючке держать еще немало времени?
Солсбери сделал паузу и продолжал:
— Все не так просто. Генри боится русских потому, что вы можете наделать Америке массу неприятностей в разных точках планеты. Кроме того, он за сближение в вопросах ядерного оружия, и разрядка в большой мере его личное детище. Он рассчитывает на терпение Москвы, потому что торговлей отношения наши вовсе не исчерпываются. Есть и вопросы поважнее.
— В том, что Вы говорите, — ответил я, — много правды. Москва действительно слишком доверчива и терпелива. Но до определённых пределов. Мы не любим, когда нас принимают за простаков, которые проглотят любые нарушения правил игры. В карточной игре достаточно проучить шулера канделябрами. В геополитике есть средства и покруче. Генри получил Нобелевскую премию за перемирие во Вьетнаме. Но придет время, когда ему придётся признать, что она получена напрасно.
— Я, кажется, Вас рассердил, — сказал Солсбери. – Но я Ваших предостережений не принимаю. Во Вьетнаме-то дело кончено, не так ли?
Я не стал уточнять, только пожал плечами и откланялся.
Расплата пришла довольно быстро. Вопреки соглашению о перемирии северовьетнамская армия вместе с южными силами освобождения перешли в решительное наступление и к апрелю 1975 года уже штурмовали Сайгон. Мы не без злорадства наблюдали по телевидению живые кадры бегства американских дипломатов из своего осаждённого посольства. Вертолеты садились прямо на его плоскую крышу, и последние сотрудники поспешно забирались в их кабины, унося кейсы с остатками документов. Брали и некоторых местных коллаборационистов, но желающих было слишком много, и американские солдаты толстыми подошвами своих ботинок отбрасывали тех, кто не помещался. Зрелище было запоминающееся и сопровождалось комментариями знаменитой телеведущей Барбары Уолтерс, периодически восклицавшей:
— Как это должно быть неприятно для наших дипломатов.
Это было и началом заката личного влияния Киссинджера в вашингтонской администрации. Более того, это был сильнейший удар по престижу «великой» Америки, от которого она ещё долго не могла оправиться.
Как раз на эти дни пришлось моё выступление в нью-йоркском Совете по международным отношениям, Это был в то время ведущий внешнеполитический клуб американской деловой элиты, где обсуждалась и отчасти формировалась идейная основа глобальной стратегии США. Негласно им в то время руководил клан Рокфеллеров. Выступить там с докладом считалось весьма престижным, и я получил такое приглашение благодаря рекомендации Майка Форрестола, который в иерархии Уолл-стрита котировался достаточно высоко.
Совет располагался в четырехэтажном особняке старой постройки на Парк-авеню. Потолки на парадном втором этаже были настолько высоки, что к верхним рядам книжных полок в главном зале заседаний надо было взбираться по широкой винтовой лестнице из красного дерева. Этот старомодный интерьер создавал атмосферу непреходящей стабильности сильных мира сего. В таком зале было приятно выступать.