Слуга злодея

— Отведай, барин, дудки соленой да дудки сахарной да чаю горячего, — тем моментом оборотилась Варвара Веселая к приказчику Калентьеву как к господину самому воинственному и с непробиваемой геройской грудью. — Кушанья самые здоровые. А то вон мой сосед Фофилак Одноносый наторкает, бывало, гостей холодцом, а те просраться не могут…

— Мне бы, матушка, хоть хвостик поросячий жареный, — попросил Калентьев.

— Я и говорю: просраться не могут, — продолжала Варвара Веселая, как бы не слыша. — Так и богу душу отдать недолго. А по моему разумению, лучше быть голодным, чем мертвым.

— Ты сказала: Феофилакт одноносый? — спросил ее Лазаревич. — Да разве бывают еще Феофилакты двуносые?

— Про Фофилаков не знаю, а Терентий Двуносый есть. Фофилак же — одноносый. Так его все и зовут: Одноносый Фофилак.

Сила этого деревенского разумения так Лазаревича впечатлила, что он взял да съел дудку сладкую и дудку соленую одновременно.

— Отчего же Терентий-то двуносый? — полюбопытствовал Калентьев.

— Ему летось морду деревом прижало, — сказала Варвара Веселая. — Подглядывал, как я помогаю Якову Срамослову сено из лесу таскать. Нос ему с одной стороны и покарябало. У него теперь с одного боку нос как нос, а с другого — истинно червяк навозный.

— Яков Срамослов, верно, о твоей помощи и не знал, — отозвался вдруг Касьян, почти всю дорогу от самого Билимбая молчавший.

— Да уж узнал, тебя не спросил. От этого двуносого и узнал. Чтоб у него еще ухо к дверной ручке примерзло!

— Нашему-то Терентию нос прищемить было бы славно, — пожелал Калентьев. — Как о несчастье с господином Минеевым в Санкт-Петербург донесет да так повернет, что все виноваты будем…

— Не донесет! — сказала Варвара Веселая так твердо, что все замолчали. — Никак этого не может быть!

— Для нас опасен вовсе не Вертухин, — объявил Лазаревич.

— А кто же?! — воскликнули в голос Калентьев, Касьян и Фетинья.

Лазаревич со значением оглядел всех.

— Кузьма! — сказал он.

— Истинно он! — Калентьев в волнении вскочил. — Метла березовая! Дырка в отхожем месте!

— Этот Кузьма воистину бесовская сила, — продолжал Лазаревич. — Все раскрутит, все углядит и про все дознается. А про что не дознается, так выдумает. Посему дабы упредить его выдумки, надобно нам самим дознание произвести, — он повернулся к Фетинье. — Ежели ты, друг мой, утверждаешь, что Минеев был женщиной, то он послан вовсе не самим Мехмет-Эмином, а его племянницею Айгуль.

— Как это так?! — вскрикнули все в таком удивлении, что глаза оледенели и голубыми стали даже у тех, кто родился с глазами черными.

— А так, — сказал Лазаревич. — Помянутая Айгуль и господин Вертухин свели знакомство, когда оный в турецком плену был. Они такой сердечной горячностию связаны стали, что верностью друг другу поклялись до той поры, пока дыхание одного из них не улетит.

— Какой нечестивый мужчина! — воскликнула Фетинья. — А ведь говорит, что сердце его свободно, как горный орел.

— Петух он, а не орел, — сказала Варвара Веселая. — Куриный предводитель. Как это я успела вас друг от друга отворотить!

— Ты везде поспеваешь, Варварушка, — с ласковостью вставил Лазаревич. — Мы с тобой еще много славных дел наделаем во имя Петра Федоровича, любимого птенца Петра Великого.

— Да на какого лешего посылать в Россию женщину, а не мужчину? — склоняясь над чашкой и подметая стол бородой, спросил осмелевший в Гробовской крепости Касьян.

— А для того, — отвечал Лазаревич даже не Касьяну, а сразу всем, — что женщина куда легче приведет к погибели государынева дознавателя, то бишь Вертухина. Вить женщина женщину всегда и во всем разумеет и ненависть покинутой возлюбленной к обманщику всегда поймет и до этого врага донесет. Даже если эта женщина всего лишь резаный мужчина.

— Государь наш Иван Вазгенович, — сказал Калентьев, — в тебе ума не палата, а целый московский Кремль! Но у Минеева всенепременно остались приспешники. Не мог он в такую дальнюю дорогу схватиться вовсе без помощников…

Лазаревич скорчил какую-то рожу — не поймешь какую, но очевидно, что согласную с изъявлениями Калентьева.

Фетинья сей момент вдруг заволновалась, вскочила и ладонь к мохнатому синему окну прижала, дабы светлую дырочку во льду сделать.

— Да ведь тогда надо ждать, что господина Вертухина со дня на день погубят! — воскликнула она. — Или ты, любезный друг Иван Вазгенович, нам наврал.

— Лучше бы ты нам наврал, — прошептала она и внезапно в ужасе отшатнулась от окна:

— Кто-то сюда на большой свинье скачет!

Глава двадцатая

Баня же, но ледяная

Санкт-Петербург, великолепная столица безмерного государства российского, был не только город умопомрачительных дворцов, блестящих шпилей, чуда церквей, стечения народа, треска и звона карет, российских Платонов и Невтонов, великой учености и великого щегольства, но также город слонов, ледяных дельфинов, персиян и другого парада.

Жестокой январскою зимою близ адмиралтейской крепости умы и руки художества российского произвели знатнейшее дело из голубого, как слеза умиления, льда. При сем строительстве самый чистый синий лед наподобие плит разрубали, циркулем да линейкой размеривали, рычагами клали одну плиту на другую и украшениями, яко ювелирной галантереей, убирали. Плиты же водою поливали, коя крепчайшим, как задний ум иного дурака, цементом служила. Само небо российское волновалось и вздрагивало северным сиянием, с восторгом глядя на сии ухищрения ума человеческого.

Таким образом, рядом с крепостью, созданною блаженной памяти Петром Великим, стоял ныне ледяной дом длиною в восемь саженей, шириною в две с половиной и вышиною вместе с кровлею в три сажени. Был оный дом, как цельный кусок дражайшего камня, богаче и светлее, нежели самый лучший мармор.

Передовая Россия как начала после татар удивлять всех, так и не уставала. Во время оно решили ввести в России науку, но ввести ее надо было так, чтобы это как-то само собою вышло. Призвать иностранцев — от православия отучат, да и над учениками своей ученостью вознесутся, а этого никак нельзя терпеть. Наконец послали своих, русских, учиться в Европу. Ни один, однако, не вернулся.

Россия осталась без науки. А посему начали случаться происшествия туманные. Прослышано было при царском дворе про чудесный прибор астролябию, Петр Великий приказал за любые деньги достать помянутую астролябию и призвал лекаря, дабы он объяснил значение сего инструмента. Но лекарь сам его впервые видел и прописал только лекарство от головной боли. Так и осталось неизвестным, от какой болезни лечит астролябия.

Лекарства же в государстве российском были свои, старинные и знатнейшие. В Троицком соборе в сентябре 1721 года состоялся молебен по случаю мира со шведами да перешел в маскарад с тысячью масок, а потом в оглушительное пьянство, в коем приняла участие вся Россия и кое длилось целую неделю, так что Финляндию опять едва не потеряли.

Ледяной дом был тысяча первым чудом света, обретенным Россиею, но самым удивительным и знаменитым. Перед домом стояли ледяные пушки и мортиры, в кои было пороху по четверти фунта кладено и посконные ядра закачены. В том же ряду для приятной потехи находились два белых дельфина с черными мордами. В самом же доме дверные и оконные косяки, а также пилястры выкрашены были краскою под зеленый мармор. По ночам сквозь них виднелись зажженные свечи, против воли создателей обращенные зеленою краскою в глаза леших и болотные огни.

Кроме главного входа, находились еще двусторонние ворота и на них — ледяные горшки, где с обычными ледяными деревьями, где совершенно необыкновенными — дубовыми.

И такого состояния был сей дом, что на правой его стороне стоял чудно выпиленный изо льда слон в надлежащей его величине. На слоне сидел ледяной персиянин с чеканом в руке. В груди персиянина плавился розовый закат Финского залива и летали тени ворон.

На левой стороне оного дома изо льда же построена была баня, коя в сию минуту как раз топилась ледяными дровами, смазанными нефтью. В покоях возле бани готовились мыться перед свадьбой квасник императрицы семидесятилетний князь Дмитрий Хвостаков и молодая турчанка, истинное имя коей было известно двоим-троим придворным.