Страница 20 из 65
— Погоди-ка, — щупая ягненка, заговорил Вертухин с веселием в голосе. — Я вижу в сем создании божием наше великое утешение.
Кажется, у него созрел новый вымысел, куда более добрый и радостный, нежели прежний.
Кузьма смотрел на него с сомнением.
— Тебе, батюшко, может, и утешение, а мне капустою дристать неохота.
Но Вертухин уже совал синенькую вознице.
Возница долго вертел в руке бумажку, но, сообразив, что в соседней деревне может купить на нее полпуда меду, а ягненок из-за немощи своей до этой деревни и не доживет, смилостивился.
Вертухин забрал ягненка и, накинув на него петлю из веревочки, передал другой ее конец Кузьме.
Добрались до некоего инвалидного, окосевшего на одно окно дома. Вертухин срезал сухую дудку на обочине дороги.
— Наполни сего агнца силою, — сказал он Кузьме.
Кузьма посмотрел на него, яко на кудесника, заглянул ягненку под хвост и, радостно всплеснув руками, дудку принял.
Пять минут спустя ягненок превратился в барана, хотя и некрупного, но дородного.
Вертухин уже стучал в здоровое окно дома.
Глава восемнадцатая
Покушение
У Якова Срамослова уже неделю гостил шурин Демьян Худопреев, мужик окладистый — бородатый и степенный.
Капуста и редька у Якова кончились, шаньги вчера поели, а брагу еще по его возвращении из разгоновской бани выпили.
Сейчас они сидели за столом друг напротив друга с железными кружками в руках и пили чай, настоянный на березовых почках.
— Этот сосед у меня до чего подлое отродье, — говорил Яков Срамослов, промокая тряпицей проступивший через лысину чай. — Спать не дает ни днем, ни ночью.
— Что такое?! — обеспокоился Демьян. — Ты скажи, я из его человечьей морды свиную сделаю!
— Кедровый колодец, тесаное крыльцо, дом на пять окон, пять стогов сена, пять тулупов да баба в пять раз дородней моей!.. Он и без тебя, Демьян, не добрый человек, а худая свинья.
— Откуда у него достаток? — спросил Демьян. — Ворует?
— Ворует!
— Бабу у кого украл? — поинтересовался Демьян.
Яков задумался.
— Не знаю, но у кого-нибудь да украл, хрен поросячий! — сказал он наконец. — Как можно мне рядом с таким достатком спокойно жить? Вот ныне праздник, мы чай с тобой хлебаем, а у него опять дела, опять куда-то угнал. Ворует!
— Да какой ныне праздник? — спросил Демьян.
— Да медведь с левого боку на правый ныне переворачивается!
— А он-то куда угнал?
— Да на воровство! Всю рожу бы ему говном извозил, до чего паскудная!
— Ну, Яков, ты — срамослов!
— Да ежели бы я воровал, разве было бы у меня окно половиком заткнуто? Совесть не дозволяет, а то окно было бы стеклянное и чай не из почек, а из Индии… Я как добрый человек…
— Постой-ка, — сказал Демьян. — Кажись, кто-то стучит, — он повернулся к другому окну, целому.
— Воры, в жопу бы им касторки.
Но в окно стучали обходительно, с воспитанием.
Яков подошел к стеклу и поскреб иней на нем желтым от табака ногтем. В царапине прорезались букли парика, бровь, гнутая, как турецкий ятаган, — сначала вверх, а затем от середины вниз, — и глаз, голодный и внимательный. Яков узнал пленного государынева посланника, с коим по просьбе Разгонова для сбережения его медного добра в бане мылся.
Накинув драный нагольный тулуп, он вышел на крыльцо. Поелику ограды у Якова Срамослова не имелось, Вертухин, Кузьма и дородный черный баран уже у крыльца стояли.
— Нету, батюшко, — сказал Яков. — Ничего нету, окромя березового чаю…
— Да мы у тя ничего не просим, — прервал его жалобы Кузьма. — Барана у нас купи.
— Денег нету, — ответил Яков. — Один березовый чай…
— Друг сердечный, Яков Срамослов, — сказал Вертухин, — посмотри на сего барана. Добродетельная его жизнь угодна господу богу. Какие бока он отъел, сколько в нем телесного и душевного веселия!..
При сих словах баран заблеял, поелику Кузьма его неприметно пнул.
— Да нету ничего, — опять начал Яков. — Один березовый чай… Березовую кашу могу еще изладить… — он вдруг с укоризною посмотрел на барана.
— Яков ты наш сердечный, — сказал Вертухин. — Мороженого хряка, скажем, можно только съесть, и больше от него никакого проку. Но сей баран через месяц в загоне не поместится, а через два с теленка ростом будет. Да тем делом шерсти на пару валенок срежешь… Одна прибыль.
От слов про хряка у Якова мелькнула в глазах какая-то мечтательная звездочка и дальше он слушал изрядно внимательнее.
— Мы тебе барана, ты нам хряка, — продолжал Вертухин, тем временем заметив в сенях за спиной Якова большой медный таз, коим он был накрыт в бане Разгонова. — Ты, как я наслышан, человек честный…
— За оные слова, барин, дал бы я те устерсов да два не то три крючка, — сказал Яков, кланяясь. — А как нету у меня устерсов и вместо вина домашнего варенья чай хлебаю березовый, то бери ты у меня за барана мороженого борова. А висит он вон там под крышею над коровьими лепешками, — и Яков Срамослов показал на хлев, другою рукою отбирая у Кузьмы веревочку с бараном.
Пройдя по снегу за хлев, Вертухин и Кузьма нашли большую мороженую свинью, укрепленную на веревке над коровьими лепешками, кои были изрядною горкою у стены хлева складены.
— Ловок! — сказал Кузьма. — Кто придумает искать борова подле коровьего говна?!
Они срезали веревку и положили свинью на снег.
— Ты, Кузьма, тащи покамест борова к дороге, — сказал Вертухин. — А я вытрясу из себя проклятую капусту.
И сняв штаны, устроился рядом с коровьими лепешками.
Благодатное облегчение его сей же час посетило и праздник души устроило. Светили с неба колкие живые звезды, луна из-за березы, потупившись, на Вертухина тайком поглядывала, а снег рассыпался вкруг него жемчужною сказкою, так что смотреть нестерпимо было.
Живот освобождался от пустой, несытной еды, в голове гуляли чудесные звоны.
В сей момент позади Вертухина в окошко хлева высунулась оглобля и торкнула его в затылок. Вертухин клюнул носом в снег, а сверху на него посыпались мерзлые коровьи лепешки. Моментом над Вертухиным выросла гора твердого, яко камень, коровьего навоза и успокоилась.
По малом совсем времени в сенях Якова Срамослова гулко загремел медный таз — туда упала деревянная пробка, коей был заткнут надутый Кузьмою ягненок. Вместо дородного барана стояла теперь в углу сеней животинка размером с кота.
Глава девятнадцатая
След найден и без Вертухина
В доме Варвары Веселой собрали домочадцев Лазаревича, им самим возглавляемых. Охраняли их некрепко: только Рафаил временами проскакивал под окнами. Бежать им все равно было некуда: кругом снега и морозы.
В горнице Варвары Веселой было особое угощение: первым блюдом шел компот из сладких дудок, заготовленных летом в соседнем лесу, вторым — те же дудки, но соленые, третьим — чай из дудок, дабы запить соленье. Другой еды в доме не имелось. Варвара Веселая припасов купцам не продавала, поелику продавать нечего было. Варварин муж Иван Веселый после осенних промыслов ушел на Волгу к новообретенному Россией царю Петру Третьему и вместо провианта присылал оттуда жаркие астраханские приветы да наказы блюсти в доме порядок.
Наказы шли с Волги по месяцу и более, Варвара никогда не знала, жена она еще или уже вдова и на всякий случай говорила, что вдова. Но порядку в доме, как он был при Иване Веселом, следовала, будто кровавой клятве. Печь топилась только кольями от забора, буде они уже изрядно высохли, а вместо них весной можно и сырых в землю натыкать. Грабли, деревянные вилы и прочие орудия деревенского труда лежали на полке над дверью в избу и падали на каждого, кто во двор выходил и дверь захлопывал. Покуда этот человек опять поднимал их на полку, то утаптывал снег, наметенный перед дверью, ровно и плотно, так что и в лопате нужды не имелось. Одно изобретение особого удивления достойно было: ворота с начала зимы замело снегом и на улицу ходили через отхожее место, через разбитый ветрами предбанник и далее через дыру в заборе — во все безотлагательные места одна торная тропа вместо многих и ненадежных вела.