Война Цветов

– У меня нож есть, – соврал он и мысленно добавил нож в список желаемого, за астронавтским скафандром. – Порежу в натуре, понял? Мне проблем не надо, а ты запросто можешь нарваться.

И тогда из кучи мусора медленно поднялась обтрепанная тень, порождение злой луны. Человек сначала подумал, что слишком глубоко закопался в свою нору и не чувствует, как сильно задуло с озера. Что ветер облепил того другого обрывками пластика и бумаги и мешает его разглядеть.

Фигура качнулась и сделала неверный шаг к человеку.

– Сказано тебе, у меня нож! – заверещал бездомный. – Не подходи!

Но когда тот повернулся к нему – медленно, точно ни слова не слышал из сказанного и только теперь как-то почуял его, человек внезапно понял, почему у неизвестного такой странный вид. Потому, что под клочьями и обрывками нет никакого тела и под скомканной газетой не прячется растерянное лицо наркомана. Эта засаленная маска и есть его лицо, последнее, которое человеку суждено увидеть.

Сердце поднялось к горлу, как лифт, загородив доступ воздуху. Человек, отталкиваясь руками, потащился к выходу из переулка, к людям – мало ли кто стоит на углах в теплую летнюю ночь, в какой-нибудь дюжине ярдов отсюда. Даже его мучители должны помочь ему против этого ужаса! Он пытался крикнуть, но словно несколько кубов кладбищенской земли рухнуло на него, придавило к земле, а что-то, пахнущее тухлым жиром и старыми костями, зажало нос и рот. Оно давило, давило, пока Джеймс Макомбер Эгглс не уступил врагу свое старое искалеченное тело и не улетел с беззвучным криком в пустоту.

Долго, очень долго не испытывал он этого странного, но приятного ощущения. Долгие века в темном холодном месте, где не было никого, кроме таких, как он сам, и где он подкреплялся мерцающим теплом своих несчастливых соседей (избегая тех, чья несытость была еще глубже и сильнее, чем у него), почти целиком отняли у него те зачатки сознания, которыми он когда-либо обладал.

Свобода его, однако, была неполной. Принуждение пронизывало ее насквозь, как красный рубец. Весь его голод, вся ненависть к живому и ничем не стесненному сосредоточились вокруг пятнышка жизни под названием «теовильмос» – его добычи. Когда он перемещался в эту плоскость, добыча была близко, совсем близко, но бесплотный охотник не был готов ее взять. Однако голод, жгучий голод почти что свел их, преодолев неподдающееся измерению расстояние. Только миг – потом иррхе пришлось уйти, переместиться в другую точку, где плоскости соприкасались плотнее и ему легче было совершить переход в ту физическую реальность, где двигалась его добыча.

Чумной дух размял свои новые члены, испробовал новые органы чувств. Теплая жизнь окружала его – теплая жизнь и холодная геометрия камня. Давно, очень давно не бывал он в этой материальной плоскости, не ощущал этих восхитительных болей. Он пытался смотреть глазами своего краденого тела, но испытывал трудности с их фокусировкой. Собственные его чувства оставались при этом острыми. Он чуял близость других живых существ вроде того, чье тело он занял: они двигались и производили звуки сразу за выходом из замкнутого пространства – беспечные, словно птицы, порхающие около ветки, где притворяется спящим леопард.

Пора было начинать охоту, но иррха еще медлил. Занятая им оболочка казалась ему не совсем правильной, некомплектной. Укороченные конечности не держали равновесия. Иррха захватил это тело потому, что оно оказалось поблизости от места его перехода, и потому, что хозяин тела, как он чувствовал, не должен был оказать ему особого сопротивления – путешествие утомило иррху, и он знал, что силы надо беречь, но экономия, как видно, не пошла ему впрок.

Иррха задержался, чтобы как-то поправить дело. Теперь, когда он стал частью этой плоскости существования, ему предстояло трудное физическое передвижение, и тело должно было выдержать долгое путешествие. Оно должно быть также достаточно крепким, чтобы схватить теовильмоса и доставить его в темное место, как было приказано.

Возможно, думал иррха на свой бессловесный лад – возможно, что вызвавшие его из небытия, покончив с теовильмосом, отдадут духу его добычу. И он, иррха, утолит наконец свой голод.

7

ЛЕС

После стольких изнурительных исканий (и стольких безуспешных попыток) увидеть наконец перед собой этот сказочный город с его сверкающими башнями и заполненными народом улицами, где побывало так немного людей, а вернулось назад и того меньше, – значило понять раз и навсегда, что наука просто обман, а так называемые «человеческие знания» – набор отговорок и полуправд. Глядя на это захватывающее дух зрелище и не зная, что со мной будет дальше – возможно, это незнание было благословением Судьбы, – я понимал, что жизнь моя переменилась бесповоротно и что все мои поиски в неизведанных краях моего мира, среди самых странных людей и ситуаций, были лишь краткой и путаной прелюдией к этому моменту...

Как раз подходящее место, чтобы прерваться. Тео завернул тетрадь в полотенце и положил в рюкзак, решив взять ее с собой в машину, а не совать в коробку вместе с прочим багажом. Из того небольшого количества вещей, которые он перевозил в хижину, только она была незаменимой.

Уважение Тео к сочинителю возрастало по мере увеличения невероятности сочинения. Великой или даже просто хорошей прозой произведение Эйемона считаться никак не могло – во-первых, слишком уж оно грешило риторикой и сказывалось влияние бульварщины, которой Эйемон зачитывался в юности; во-вторых, оно больше смахивало на лекцию с показом слайдов, чем на роман, и малозначительным событиям часто уделялось не меньше внимания, чем куда более важным. При всем при том Тео не мог не признать, что в своем роде это очень интересная книга. Несмотря на намеренные умолчания (всякой фигни типа «но об этом говорить больше не стану») и явные заимствования у Лавкрафта, неустанные старания героя в поисках таинственного волшебного города захватывали по-настоящему. Интересно, сумеет ли автор, когда его персонаж нашел наконец свой город, довести замысел до кульминации – иными словами, кем окажется на поверку дядюшка Эйемон: настоящим писателем или просто любителем, надергавшим приправу для своих реальных жизненных приключений из лавкрафтовских «Фантастических историй».

Теперь, поместив вырученные от продажи дома двести тысяч в банк – обнадеживающе обыкновенный банк на главной улице, с множеством кассиров и автоматических наружных камер, Эйемон такой нипочем бы не выбрал, – Тео мог не только спокойно дочитывать книгу, но и подумывать о ее публикации. Двухсот тысяч, даже если жить в дорогом районе Бэй-Эриа, ему хватит на несколько лет. Эти деньги, возможно, следовало бы вложить в первоначальный взнос на собственный дом, но тогда ему понадобится другой источник дохода, чтобы получить ссуду, а чистой суммы после выплаты материнской ипотеки и прочих долгов хватит разве что на бойскаутскую палатку в дальних окрестностях города. Нет, лучше уж снять жилье и подождать немного, пока он не придумает, как поставить свою сыгравшую под откос жизнь обратно на рельсы.

И почему бы, раз уж у него завелись деньги, не издать дядину книгу? Солидный издатель вряд ли за это возьмется, но примерно за тысячу долларов ее уж точно можно будет напечатать. Можно посвятить книгу матери и отправить несколько экземпляров в местные библиотеки. От забвения Анну Вильмос это не спасет, но все-таки...

Тео в последний раз оглядел ее чистую, безликую гостиную – подлинное ее наследство, переходящее теперь к незнакомой ей молодой паре. Он в долгу перед матерью, так или нет?

Она сказала, что никогда не любила его так, как следовало. Что он должен испытывать после этих слов – чувство горечи или, наоборот, гордость за нее, старавшуюся изо всех сил, да и за себя, поскольку он вырос приличным в общем-то человеком? Пускай не таким уж успешным, но не преступником все-таки, не домашним тираном. Мама сделала что могла. Может быть, некоторым людям просто не надо становиться родителями.