Война Цветов

– В первый вечер я с тобой, пожалуй, не согласился бы, а теперь согласен. Как он к вам попал? Он мне ничего не говорил об этом.

Пуговица налил себе еще чаю.

– Мне кажется, ты избегаешь разговора о том, что привело тебя сюда, Тео Вильмос. Но я не спешу, а к высокой горе ведет много дорог. – Он задумчиво отхлебнул из чашки. – К тому же история Примулы тесно связана с тем, как я сам оказался здесь.

– Это меня тоже интересовало, но я думал, что спрашивать невежливо...

– К гоблинам это не относится, мы ведь любим рассказывать истории, но ты уже знаешь, что моя история будет с недомолвками.

Ты, должно быть, уже думал об этом, Тео Вильмос, и говорил себе: «Пуговица, наверное, немало претерпел от Цветов, если он так на них зол». Ты, возможно, воображал себе сцены зверской расправы над моей семьей или надругательства, учиненного Цветками над моей подругой. Но все далеко не так просто. Не знаю даже, способны ли те, кто действительно претерпел такое, работать над переменами, о которых мечтаю я. Мне думается, что если лепить горшок на покривившемся кругу, то он тоже выйдет кривым, какого бы высокого мнения о себе ни был горшечник. И чем горшок больше, тем больше будет изъян. Если сосуд достаточно велик, он треснет, как только ты поставишь его на огонь.

Вот какого образа мыслей я придерживаюсь. Я чувствую, что перемены в нашей жизни назревают сами собой. Оглядываясь назад, я вижу, что прошел долгий путь, а некоторые из нас пережили тяжелые времена, но ни одну судьбу нельзя свести к простому случаю наподобие «они перебили мою семью и потому должны пасть». Мои родители живы и проживают здесь, в этом городе. Отец мой – садовник, имеющий свое дело: теперь он ухаживает за подворьем одного из знатнейших домов. Он счастлив – или полагает себя счастливым. И мать, после долгих лет мытья полов и окон, тоже получила досуг, который проводит с внуками. У меня есть братья и сестры, Тео, которых государственное устройство Эльфландии волнует не так, как меня. Их жизнь больше «удалась», поэтому мать тоже полагает себя счастливой – а может, и вправду счастлива.

Мне, видишь ли, не повезло: я получил некоторое образование. Я самый младший, и пока я рос, родители сумели наскрести денег, чтобы послать меня в одну из гоблинских школ. Ты удивлен? Да, есть у нас и такие.

– Я в этом не сомневался, – сказал Тео. – И что же, они предназначены только для гоблинов?

– Конечно. Цветочные семьи не допускают в свои школы даже эльфов собственного вида, если те принадлежат к низшему классу. А твой друг Кумбер Осока может многое порассказать тебе о жизни феришера в богатом доме...

– Да, он рассказывал.

– Вот видишь. Цветы ни за что не позволят, чтобы их дети учились вместе с детьми гоблинов. У юных Цветков могут, чего доброго, возникнуть вопросы о социальной несправедливости, с которой они прежде мирились безоговорочно.

Сейчас ты должен уловить некоторую горечь в моих словах, мастер Вильмос, – ведь к этим идеям я, разумеется, пришел не случайно. Ничего из ряда вон ужасного со мной не случилось, но мелкие оскорбления и ограничения копились день за днем, пока их вес не стал очень внушительным. Я мало что знаю о мире смертных, но думаю, там найдется немало народу с таким же опытом...

– Еще бы.

– Хотел бы я познакомиться с такими смертными – нам было бы полезно сравнить подобия и различия. Но движет мной не то, о чем ты, возможно, думаешь. Это еще не самое худшее, когда богатый идиот обзывает меня «живогрызом» и заранее клеймит грязнулей и пьяницей, не давая себе труда узнать меня поближе. И не та мысль, что, будь мы пригодны для их энергетических нужд, цветочные лорды, не задумываясь, спалили бы всю нашу расу, бесит меня больше всего – она слишком велика, чтобы ее могла вместить душа одного дома. Хуже всего старательность, с которой даже самые лучшие из знакомых мне эльфов напоминают себе, что я не такой, как они. Их удивление, когда мне случается сказать что-то умное. Их восхваление самых мелких моих достижений, точно я домашнее животное, которое научили разгадывать цифровые чары. Это меня донимало пуще всякой жестокости. А когда я закончил школу, воспламененный новыми идеями и удивленный тем, что соученики не разделяют моего пыла, обнаружил, что в собственной семье меня тоже не понимают и что нет такого поприща, где я мог бы с пользой приложить свой ум. Меня могли разве что взять в качестве диковинки в какой-нибудь эксцентричный цветочный дом, как случилось с твоим другом Кумбером. Жизнь не сулила ничего лучшего, чем подстригание изгородей у богатых или, может быть, собственная лавчонка в Гоблинском Городе.

Прошли годы, а я так и не нашел применения своей учености и своим идеям. Ты уже знаком с нашим обществом, Тео Вильмос. Это не самая лучшая модель – и чем больше я углублялся в то, что произошло после Великанской войны и гибели короля с королевой, тем крепче становилось мое убеждение, что государство гниет изнутри. Возможно, я принимаю желаемое за действительное – ведь если эта система сохранится, я даже на своем долгом веку не увижу никаких перемен в пользу нашего народа. – Пуговица с улыбкой взглянул на Чу-Чу и Топси, которые, сделав передышку, пили воду из ведра. – Возможно, впрочем, что он долгим не будет, несмотря даже на хорошую подготовку огров Примулы.

Он подлил себе чаю и продолжил:

– Я предупреждал, что от моей истории не надо ждать особых сюрпризов. С Караденусом Примулой я познакомился, когда мой отец заключил контракт на подстрижку бескрайних северных газонов дома Примулы. Мы, гоблины, большие мастера на контракты и соглашения всякого рода. Честь мы ценим дороже жизни и свято соблюдаем однажды данное слово. Поэтому договор, любой договор, связывает нас как самая могущественная наука. Мой гордый отец думал, что этот контракт ставит его на одну ногу с Цветами, хотя для них он был всего лишь слугой – однако я увлекся.

Караденус, очень неординарный представитель своего класса, все время вступал в разговоры и с нами, и с другими работниками их поместья. Он даже выучил кое-какие гоблинские слова и любил, хм, употреблять их. – Пуговица фыркнул и вытер чай с верхней губы. – Выговор у него просто ужасный, клянусь стержневым корнем! Можно подумать, что у него василиск норовит изо рта вылезти, только не говори ему, что я так сказал. – Он снова посмотрел на охранников, проверяя, не слышали ли они. – Упорство Караденуса меня восхищает, но в первый раз, подойдя к нам, он сказал мне и моим товарищам буквально следующее: «Здравствуйте, моя голова есть Примула маленький, и вам велено съесть свои имена со мной». Привычка к подчинению глубоко сидит в нас – оно и неудивительно, ведь в прошлом нас убивали за малейшее неуважение к аристократам, и в каждом рабочем лагере Ивняка и Берез есть общая могила, куда сваливали гоблинов, надорвавшихся на работе или проявивших неповиновение, – поэтому мы не засмеялись. Позже я понял, что он не имел бы ничего против, если бы мы его поправили.

Тео не хотелось останавливаться на братских могилах.

– И вы подружились с ним?

– О нет, не так скоро. Я до сих пор не уверен, вправе ли мы зваться друзьями. Мы с ним из разных миров, почти как с тобой. Но мы часто беседовали и многому научились друг от друга. Он, хм... прошу прощения, у меня с горлом немного неладно... он задумывался о существующих проблемах больше любого известного мне Цветка. Но мы не всегда приходили к согласию, и он все еще крепко держался самых консервативных понятий относительно традиций и чести, оспаривая при этом более фундаментальные вещи – например, различия между разными видами эльфов или неравенство в нашем обществе.

Гоблин сделал большой глоток из своей чашки.

– Примула оказал мне помощь, когда я очень нуждался в ней – хотя это, насколько я понимаю, противоречило его принципам. Одно это показывает, как сильно он отличается от себе подобных. Вспомни, как он не стал мстить тебе, все взвесив и поняв, что ошибся – а в случае со мной он подверг сомнению все свои взгляды. И помог мне скрыться, что любому другому Цветку даже в голову не пришло бы.