Страница 70 из 89
Лет двух от роду Варе все хотелось забраться на подоконник и посмотреть с высоты. Еще жив был дедушка, материн отец, он подсадил малышку, ей стало и интересно, и боязно, а он держал крепко и приговаривал: не бойся, я удержу… Совсем крохой себя помнила. Детские воспоминания ранили, не могла понять, когда же, в какой момент она стала для близких тварью. Невозможно вернуться к себе той, двухлетней на подоконнике, когда еще не предали ее, не хлестнули наотмашь: уходи.
Ледяную комнату озарил детский крик, Варя почти не различала света перед собою. Лихорадочные мысли: как обогреть… И пуповина… Зубами, что ли, перегрызть, как волчица…
Совсем неподалеку другая мать, звериная, страдала и тонко выла на белый свет. Рыжая собака, брошенная хозяевами на продрогшей даче, родила шестерых теплых слепых щенят на сене в сараюшке. Один за другим умирали ее детеныши, оттого что в ее дряблых, иссохших от голода сосцах не было ни капли молока. Только что она лизнула холодеющую мордочку последнего и заскулила жалобным криком. Поднялась и, шатаясь, побрела, не зная куда.
Подошла собака к краснокаменному домику. Не было здесь ни растопленного очага, ни пищи, но угадала присутствие человека, и услышала писк малыша. Запах крови, запах родов растревожил ее. Боль сгубленного материнства обратилась у нее в бесконечную нежность и сострадание. Она сунулась доверчивой мордой в руку матери, лежавшей без памяти, и легла с детенышем, закрыла его своим телом от холода.
В окно летели колючие снежинки. В дверном проеме показалась заснеженная морда Вожака. Он всё понял, подошел и тихо лег рядом.
Наступал новый день и требовал жизни, требовал слабеньким плачем ребенка, и этот звук придал Варе небывалые силы. Бродячие собаки спасли ее и новорожденного от Варфоломеевой участи. И если никому на свете не была нужна ее любовь и преданность, ее душа живая, то теперь, со вчерашнего дня, она стала нужна, необходима беспомощному родному созданию.
Полдня Варя бродила по пустому селу, аукая, как полоумная. Пока увидала на откосе сооружение, кое-как сколоченное из больших досок и напоминающее жилье. Под дверью валялась какая-то посуда, тряпки, — здесь ютилась жизнь. Варя долго стучалась.
- Что тебе? — дверь распахнула худая чеченка в мужском джемпере, в калошах на босу ногу. У нее были цепкие темно-смородиновые глаза и маленький шрамик над левой бровью.
- Помогите мне, пожалуйста. Я здесь недалеко живу пока… Мне некуда идти. Можно взять у вас немного еды? И молока. У меня денег мало, вот кольцо есть серебряное.
- Э, милая, где я тебе молока возьму. Беженцы мы. Сами нищие.
- У меня ребенок маленький. Новорожденный.
- Сейчас, погоди, — чеченка на минуту скрылась в хибаре и вынесла горячие картофелины в мундире и большой ломоть хлеба. — Возьми, покушай, у тебя молоко появится. Ты где оставила ребенка, с кем?
- Там, где живу сейчас. Там собаки, они его согревают. Мне долго ходить пришлось.
- С собаками? Ты сумасшедшая? Это собаки страшные, они убить могут, загрызть.
- Собаки не страшные, скорее люди страшные. Они не причинят нам вреда. Спасибо.
- Не надо твоих колец, — досадливо отмахнулась чеченка. — Слушай еще. Не живи как придется, приходи к нам. Потеснимся. Я знаю, как с дитем на улице. У меня младшему семь, дочке двенадцать. А старшему двадцать было бы, убили его. По годам тебе пара был бы. Ты приходи, помогу. Все под одним небом. В жизни так: мы добро делаем — нам добро возвращается. А зло будем делать — к нам зло возвращаться будет.
Варя попросила еще спичек. В роще набрала сухих веток, хотя руки скверно слушались, неподатливые от мороза и слабости.
Развела огонь в месте, предназначенном для камина. Чужие, ничейные стены хранили тепло. Рыжая собака ревниво оберегала логово и светло спящего детеныша. Мирно потрескивал огонь, белое солнце стояло над белым бескрайним снегом, и так хотелось не поддаваться больше ни горечи, ни озлоблению. Варе стало вдруг светло и покойно на сердце, она чувствовала, будто кто-то молится за нее, искренне, крепко молится.
- Выживем, родной, — поклялась она ребенку, впервые взявшему грудь.
Рябина
Тиниэль,
старшей сестре и ближайшему другу
Рябина, высокая и тихая, росла чуть в стороне от веселой рощи, словно бы и принадлежала к племени своих сестер-берез и братьев-кленов, и сама по себе жила, своим разумом, как повзрослевшая дочка леса и поля. Весной ее поздняя, осторожная листва отчего-то имела пепельный нежный оттенок, а осенью такими яркими горячими искрами пылала она, что хоть бы не подожгла невзначай деревню.
По весне принято было березам венчаться с дубами, осинкам с кленами, и прочим деревьям меж собою. Многие сватались нынче в мае к рябинушке, но не ответила она. Рябина любила.
Любовь свою она хранила в тайне, ибо никто в роще не смог бы ее понять. Высокого юношу с глазами синее неба полюбила она. И ни кружево солнечных лучей, ни шепот прохладного ручья, убегающего в глубь рощи, ни шумные хороводы майских жуков — ничто не могло ее утешить и отвлечь.
«Никогда не быть нам вместе», — думала рябина. — «Ведь я только безгласное дерево. Нет у меня ни милого лица, ни быстрых ножек, ни пушистых кос, ни речи людской — ничего, чем пленила бы его.»
У юноши была подруга, и солнечной осенью он дарил ей рябиновые бусы, с болью обдергивая ягоды с ласково клонившихся ему навстречу ветвей. А весной живьем срывал хрупкие белые цветы рябины, чтобы девушка могла забавляться и плести венки. Рябина счастлива была, что хотя бы так может порадовать любимого.
Догорала осень. Солнце клонилось к закату. Рябина затрепетала всею листвой, увидев того, по ком тосковало ее скрытое под шершавой корой древесное сердце. «Здравствуй, любимый», — прошелестела она.
Но он не разобрал слов, умело замахиваясь тяжелым топором. В рябиновой душе испуг сменился светлой радостью: «Ты возьмешь меня в свой дом! О, с какой радостью я стану тебе нужною!» — думая так, она тихо застонала, когда в стан вонзилось лезвие топора. А через минуту рябина стремительно упала в траву, роняя поблекшие за лето листья.
Любимый нес ее, искалеченную, почти с нежностью, и сердечко рябины пело.
Даже когда ствол раскололся на поленья и всё еще живое дерево ощутило горячее дыханье печи, ни гнева, ни горя не пробудилось в душе рябины. «Это счастье, о каком я только могла мечтать», — подумала она, — «в дождливый осенний вечер согреть тебя своим теплом, а затем обратиться в тихий седой пепел…»
Огонь набросился на древесную плоть. Искры взметнулись, как спелые рябиновые ягоды.
Юноша со своей подругой сидели у очага, без всякой мысли, как все влюбленные, любуясь огнем.
- Зачем ты срубил рябину? — нежно упрекнула девушка. — Я хочу бусы.
- Ничего, любовь моя, — ответил юноша, целуя ее. — На краю села есть еще рябина, я завтра нарву тебе ягод.
К счастью, этих слов рябина уже не могла услышать.
Сделка
В комнате двое: девушка и господин в черной маске. Закатное солнце сквозь окно бросает багровый свет на стену, на пустой стол, на сидящих.
- Интересный контракт вы предложили, не спорю, — даже под плотной маской девушка почувствовала усмешку. — Но почему вы решили, что ваша душа имеет какую-то цену, что ее можно обменять на деньги? Деньги дают всё, даже уважение людей, а душа, извините, материя абстрактная.
- Насколько я знаю, вы заинтересованы в подобных сделках, — у девушки нервно дернулся кадык. — Я никогда бы не пошла на это. Но у меня нет другого выхода.
- Пока вы молоды и не растеряли остатки внешней красоты, вы можете продать свое тело в бордель. Не знаю, правда, как оценят вашу ласку, наценку за бывшее целомудрие вряд ли получите. Можете продать тетрадки со своей писаниной по весу макулатуры. Сколько потянут все ваши рукописи, если взвесить?
- Не знаю.
- Многолетний труд, не нужный никому. Пожалуй, там скопилось побольше вашего собственного веса.