Страница 155 из 224
<…> Воды не принесли ожидаемой пользы, и мы оттуда направились в Гейдельберг, на консультацию со знаменитым Хелиусом и на свидание с дядей Сергеем Николаевичем Гончаровым, временно там поселившемся с семьей.
Тут произошел эпизод, сам по себе пустяшный, но неизгладимо запечатлевшийся в моем уме, так как мое шестнадцатилетнее мышление сразу постигло вечно сочащуюся рану, нанесенную сердцу матери тем прошлым, о котором все близкие тщательно избегали ей напоминать.
Мы занимали в одной из больших гостиниц довольно оригинально расположенную квартиру. Спальни выходили в коридор и отделялись от отведенной нам гостиной с выходом на садик, раскинувшийся по пригорку, обширным залом, куда в назначенные часы собирались за обедом.
Обедающих было немного.
Мы занимали один конец стола, а на противоположном собиралась группа из восьми до десяти человек русских студентов и студенток. <…>
Мы изредка глядели на них, они с своей стороны наблюдали за нами, но знакомства не завязывали и, по усвоенной привычке, продолжали между собою говорить по-французски.
По окончании обеда все быстро убиралось, и оставлялся только стол под белой скатертью.
Когда я проходила однажды по опустелой и уже приведенной в порядок комнате, мне бросилась в глаза оставленная книга. Схватить ее и влететь в гостиную, где находились родители и сестры, было делом одной минуты.
— Посмотрите, — радостно воскликнула я, — русская книга, и разогнута как раз на статье о Пушкине.
„В этот приезд в Москву, — стала я громко читать, — произошла роковая встреча с Натальей Николаевной Гончаровой, — той безсердечной женщиной, которая погубила всю его жизнь“.
— Довольно, — строго перебил отец, — отнеси сейчас на место. Что за глупое любопытство совать нос в чужие книги!
Я тут только сообразила свою оплошность и виновато взглянула на мать.
Я до сих пор не забыла ея смертельную бледность, то выражение гнетущей скорби, которое лишь старые мастера способны были воплотить в лике Mater Dolorosa; она закрыла лицо руками и, пока я поспешно выходила, до моего слуха болезненным стоном долетело:
— Никогда меня не пощадят, и вдобавок перед детьми!
Напрасно страдала она мыслью уничижения перед нами, зная, что часто нет судей строже собственных детей. Ни одна мрачная тень не подкралась к ея светлому облику, и частыя, обидныя нападки вызывали в нас лишь острую негодующую боль, равную той, с которой видишь, как святотатственная рука дерзко посягает на высоко-чтимую, дорогую святыню.
Относя книгу на место, я не утерпела, чтобы не взглянуть на заглавие. Теперь оно изгладилось из моей памяти, но утвердить могу одно, что внизу было имя Герцена.
Не прошло и десяти минут, как один из соотечественников явился за ней и, признав неприкосновенность, должен был унести ее в полном недоумении, удалась или нет придуманная выходка. Я же всю жизнь упрекала себя, что так легкомысленно сыграла ему в руку»{981}.
Прожив неполных 74 года, умер Николай Афанасьевич Гончаров, отец Натальи Николаевны. Эта печальная весть настигла семью Ланских в Женеве.
«…Во время перваго нашего пребывания за границей скончался в Москве дед Николай Афанасьевич; она (Наталья Николаевна. — Авт.) по окончании траура сохранила привычку ходить в черном, давно отбросив всякия претензии на молодость»{982}, — вспоминала ее старшая дочь от второго брака.
Яков Карлович Грот, занимавший в то время кафедру русской словесности в Александровском лицее[203], выпускником которого являлся, написал стихотворение «Памяти Пушкина» (с подзаголовком — «В день пятидесятилетия лицея, 19 октября 1861 года»):
14-летний князь Владимир Михайлович Голицын, проживавший с родителями в Москве, выехал на европейский курорт, где в ту пору находилась на лечении и Наталья Николаевна с семьей. Впоследствии князь на страницах своих неизданных записок вспоминал о ней: «Зиму 1861–1862 годов я с родителями проводил в Ницце, и там жила вдова Пушкина, Наталья Николаевна, урожденная Гончарова, бывшая вторым браком за генералом Ланским. Несмотря на преклонные уже года, она была еще красавицей в полном смысле слова: роста выше среднего, стройная, с правильными чертами лица и прямым профилем, какой виден у греческих статуй, с глубоким, всегда словно задумчивым взором»{983}.
«…Наталья Николаевна в Ницце часто бывала у больной императрицы Марии Александровны, которая ее очень любила»{984}, — писала ее внучка Елизавета Николаевна Бибикова.
Александра Ланская позднее вспоминала:
«…Успешное лечение в Вилдбаде, осень в Женеве и первая зима в Ницце оказали на здоровье матери самое благоприятное влияние. Силы возстановились, кашель почти исчез, и если проявлялся при легкой простуде, то уже потерявши острую форму. Отец с спокойным сердцем мог вернуться на службу в Россию, оставив нас на лето в Венгрии, у тетушки Фризенгоф, так как, чтобы окончательно упрочить выздоровление, необходимо было еще другую зиму провести в тех же климатических условиях»{985}.
На 70-м году умер свекор Натальи Дубельт — Леонтий Васильевич, с которым ей какое-то время пришлось жить под одной крышей в его собственном доме на Захарьевской улице, где еще при его жизни стоял его собственный бюст с надписью Фаддея Булгарина — «отцу командиру»:
Другой его словесный портрет написан А. И. Герценом: «Дубельт — лицо оригинальное, он, наверно, умнее всего Третьего и всех трех отделений собственной канцелярии. Исхудалое лицо его, оттененное длинными светлыми усами, усталый взгляд, особенно рытвины на щеках и на лбу — явно свидетельствовали, что много страстей боролось в этой груди, прежде чем голубой мундир победил или, лучше, накрыл все, что там было. Черты его имели что-то волчье и даже лисье, то есть выражали тонкую смышленость хищных зверей, вместе уклончивость и заносчивость. Он был всегда учтив»{986}.
203
Из Царского Села Лицей был переведен в Петербург на Каменноостровский проспект в 1843 году (ныне д. 21).