Страница 88 из 107
При крайне лестной и многообещающей концовке письма, реальное содержание его было сильнейшим ударом по самолюбию Сеяна. Ему фактически прямо сказали: знай свое место, римский всадник. Не должно было забыть префекту о том, что он обращается не просто к Тиберию Цезарю Августу, но к Тиберию Клавдию Нерону, одному из первейших аристократов Рима. Не следовало ему наверное поминать в своем обращении к императору Юлию. Брак с ней относился к худшим воспоминаниям жизни Тиберия. Письмо же в целом — прямое свидетельство того, что Тиберий понимал Сеяна лучше, чем тот его, и наивно полагать, что префект мог навязывать принцепсу свою волю. Пока Сеян был необходим Тиберию, а Тиберий был единственной опорой Сеяна. Потому префект претория должен был угадывать желания принцепса, исполнять их, но ни в коем случае не забывать, кто есть кто. Но в текущее время такой понятливый цепной пес был Тиберию решительно необходим. Очередное дело об оскорблении величия лишний раз в этом убеждало.
На сей раз обвиняемым был Вотиен Монтан, «муж выдающихся дарований», по утверждению Тацита.{550} Знаменит он был как оратор, почему, должно быть, столь опасными были сочтены его речи. И привлечен-то к суду Вотиен Монтан был как раз за оскорбительные речи о Тиберии, в каковые, надо полагать, весь свой дар ораторский он вложил… Потому и процесс, шедший в сенате в присутствии самого Тиберия, произвел весьма необычный эффект.
Изобличал злоречивого оратора свидетель Эмилий. Человек военный, по натуре прямолинейный, доложил высокому суду все обстоятельства дела, ничего не скрывая и не смягчая. Его туповатое усердие произвело на присутствующих неизгладимое впечатление. Доблестный воин в простоте своей огласил такие грязные оскорбления в адрес Тиберия, высказанные Монтаном в тесном, но, как выяснилось, ненадежном кругу, что в сенате поднялся шум. «Отцы отечества» попытались таким способом заглушить конечные слова о принцепсе, кои без всякого смущения Эмилий доводил до всеобщего сведения. Голос у славного вояки, очевидно, был зычный и сенаторы зря шумели. Эмилий уверенно довел пересказ обличительной речи до конца. К сожалению, Тацит не сообщает, что это были за оскорбления в адрес принцепса, в чем его уличил, а, не исключено, оклеветал Вотиен Монтан. Поражает реакция Тиберия. Человек замечательной выдержки и хладнокровия, сильной воли, испытанной в тяжелейших ситуациях, был настолько потрясен и возмущен возводимыми на него дерзкими оскорбительными обвинениями, что вскричал, желая немедленно или в ходе следствия опровергнуть возводимую на него напраслину. И опять-таки мы не знаем, почему так вскипел Тиберий. То ли он был задет глубиной разоблачений Монтана, то ли справедливо разъярен наглой его клеветой. Нельзя исключать и причудливую смесь обоих этих начал в речах ненавистника Тиберия. Каковое из них могло быть превалирующим — нам определить невозможно. Но стоит заметить, что Тацит, обычно не жалеющий обличительных слов в адрес Тиберия, крамольные речи Монтана никак не прокомментировал. Ведь не из сочувствия к принцепсу-тирану. Скорее, из-за неуверенности в справедливости обвинений в речах его хулителя.
Вотиен Монтан был осужден за оскорбление величия, но кара оказалась относительно мягкой. Он был отправлен в ссылку на Ба-леарские острова. Место от Рима, конечно, изрядно удаленное, но по природе и климату благодатное. Там хулитель Тиберия и прожил до своей естественной смерти в 28 г.
Дело это было прямо никак не связано с партией Агриппины. Похоже, Монтан был злоязычник-одиночка, каких всегда и везде во все времена предостаточно. Есть, правда, предположения, что самые грязные наветы, им оглашенные, были заимствованы как раз у круга лиц, близких в свое время к Юлии Старшей, а затем к дочери ее Агриппине, где их и сочинили, и старались распространить.{551}
Связывал ли сам Тиберий злословие Монтана с кругом Агриппины — неизвестно. Вскоре, правда, процесс об оскорблении величия коснулся человека из ближайшего окружения вдовы Германика. Известный оратор-обвинитель, заодно и доносчик Домиций Афр обвинил в развратном поведении и прелюбодеянии двоюродную сестру Агриппины и близкую подругу ее Клавдию Пульхру. К этим обвинениям Афр присовокупил обвинения куда более страшные: ворожба и злоумышление на принцепса. Агриппина немедленно расценила процесс как направленный против нее самой. Потому она отправилась к Тиберию без всякого предупреждения. Цезаря она застала за жертвоприношением Августу. Обстоятельство это она тут же использовала. Вскипев от гнева, Агриппина в лицо Тиберию заявила, «что не подобает одному и тому же человеку заниматься закланием жертв божественному Августу и преследованием его потомков. Не в немые изваяния вселился его божественный дух: она — его действительное и живое подобие, порожденное божественной кровью, и она понимает свою обреченность и облачается в скорбные одежды. Незачем прикрываться именем Пульхры; ведь единственная причина ее преследования заключается в том, что она неразумно избрала Агриппину предметом своего поклонения, забыв о печальной участи, постигшей по той же причине Созию».{552}
Нельзя было высказаться откровеннее. Значит, только она, Агриппина, действительное живое подобие Августа, ибо в ней, кровной его внучке, течет та же божественная кровь. Отсюда простейший вывод: Тиберий — незаконный правитель, потому и преследует потомков Августа, что осознает это. Сильнее уколоть Тиберия было нельзя. Он, прекрасно все поняв, дал достаточный и меткий ответ. Взяв Агриппину за руку, Тиберий процитировал греческий стих:
«Не в том ли я повинен, дочь моя, что не царица ты?»{553}
Ответ был «не в бровь — а в глаз». Агриппине более сказать было нечего. На процессе Пульхра и Фурний были осуждены. До-миций Афр, столь удачно обвинение поддержавший, утвердился в славе первостатейного оратора. Сам Тиберий счел нужным Афра поощрить, сказав, что тому присуще природное красноречие.
Случившееся так потрясло Агриппину, что она сильно занемогла. Тиберий, не желая, очевидно, доводить отношения с ней до полного разрыва, навестил больную… Агриппина встретила его слезами. Сначала плакала молча, затем пошли упреки, закончилось все просьбой. Просьбой явно для принцепса неожиданной. Вдова Германика просила облегчить ее одиночество. Она еще достаточно молода, женщина во цвете лет, потому и просит императора дать ей мужа. Для порядочной женщины не может быть иного утешения помимо брака. А в государстве найдутся достойные люди, кои не сочтут для себя зазорным взять в жену вдову Германика вместе с ее детьми. Тиберий был раздосадован. Он навестил больную невестку, делая жест примирения, а она отвечает новой дерзостью. От слов своих, что только она истинная наследница божественного Августа, она не отказывается, а ко всему этому желает еще и мужа. Ясно, что муж сей может быть только из одной из знаменитейших римских семей. Той, в ком течет божественная кровь, — предмет ее исключительной гордости, ронять свое достоинство браком с человеком много ниже ее по знатности не пристало. А если у такой одержимой жаждой высшей в империи власти женщины появится достойный ее супруг, то вот вам и семья, достойная править Римом! Тем более что сыновей ее он сам признал законными наследниками.
На сей раз Тиберий предпочел промолчать и удалился, презрев просьбу несчастной больной, в коей и недуг не ослабил властолюбия.
Отношения свекра и невестки продолжали обостряться. И не по вине Тиберия.
Сеян, внимательно наблюдая за происходящим, в нужное время подлил масла в огонь. Верные ему люди, разыграв доброжелательство к несчастной гонимой Агриппине, дружески предупредили ее, что во дворце Тиберия яд для нее изготовлен и потому первый же обед за императорским столом может оказаться для нее последним. Интригуя так против вдовы Германика, Сеян не столько угождал Тиберию, вовсе не настроенному на полный разрыв с невесткой, сколько защищал свой интерес. Он успешен только при Тиберий. Если же властолюбивая внучка Августа добьется с помощью своих совсем не малочисленных сторонников в сенате и народе высшей власти для одного ли из своих сыновей или для возможного мужа, с коим будет царить, как сам Август с Ливией, то карьера Сеяна обречена. Потому он искренне по-своему защищал власть Тиберия от малейших на нее покушений. Способов же выбирать не приходилось.