Страница 87 из 107
Вернемся к теме размаха репрессий. Сомнение в массовости террора в правление Тиберия были высказаны еще в XIX веке.{535} Это нашло отражение в научной литературе, посвященной личности преемника Августа, где были взяты под сомнение его оценки, данные, прежде всего, Тацитом.{536} В XX веке можно говорить о целой школе сторонников, если так можно выразиться, реабилитации Тиберия в исторической науке.{537} В то же время традиционный взгляд, основанный на доверии в основном Тациту, Светонию и Диону Кассию, в исторической науке сохранился.{538} В отечественной исторической науке тенденциозность традиционных взглядов на правление Тиберия подверг критике Г.С. Кнабе.{539} По его подсчетам, основанным на скрупулезном изучении источников, всего к судебной ответственности было привлечено 124 человека, из которых казнено не более 20. При этом не должно забывать, что не все жертвы судебных преследований были невинны. Среди них было немало тех, кто действительно стремился устранить Тиберия насильственным путем.{540} Всего же политических процессов в годы правления Тиберия было 79.
В любом случае политический «террор» Тиберия и близко не сопоставим с теми массовыми расправами и кровопролитием, в коих повинны иные знаменитые римляне. Так Гай Марий, вступив в Рим, начал свое седьмое консульство с множества убийств политических противников, совершенных без всякого судебного разбирательства.{541} Сулла, восторжествовав над марианцами, присудил сразу же к смерти 40 сенаторов и 1600 всадников.{542} Триумвиры Октавиан, Антоний и Лепид начали с проскрипционного списка то ли 12, то ли 17 человек.{543} Когда же они вступили в Рим, то появились новые списки из 130 имен, дополненные затем новым списком уже из 150 имен.{544} Не будем уже говорить о жертвах гражданских войн, развязанных этими достойнейшими из римлян. Там гибли десятки и десятки тысяч. Божественный Юлий был чужд мстительности и жестокости, но его стремление к власти и ее достижение обошлись Риму в потоки крови. А его милосердие к побежденным было вознаграждено ударами мечей и кинжалов в самом сенате, что Тиберий прекрасно помнил и меры предосторожности принимал. Репрессии его, особенно в период от смерти сына и до падения Сеяна (23-31 гг.) были, скорее, точечными. «Потому современники Тиберия, особенно имевшие возможность наблюдать его вблизи как военачальника и администратора, не воспринимали его как мрачное чудовище, и неумеренные похвалы иногда бывали искренними».{545}
Веллей Патеркул, человек, лично знавший Тиберия, вообще не упоминает о каких-либо репрессиях двадцатых годов. При этом называет имена тех, кто имел преступные планы против принцепса и, надо полагать, понес заслуженное наказание: «И если дозволит природа и разрешит человеческая посредственность, я осмелюсь вознести вместе с богами жалобу: чем он заслужил, что против него имел преступные планы сначала Друз Либон? Затем выступившие против него Силий и Пизон, одному из которых он предоставил высшие почести, а другому их приумножил? Чтобы перейти к большему, хотя и это он считал величайшим, — за что потерял сыновей юношами? За что потерял внука от своего Друза? До сих пор мы говорим о горестном. Теперь надлежит перейти к постыдному! Какие страдания терзали его душу на протяжении
этих трех лет! Каким долго скрываемым и от того еще более жестким пламенем сжигало ему грудь, когда он по вине невестки, когда по вине внука он вынужден был страдать, негодовать, краснеть? К несчастьям этого времени добавилась потеря матери, женщины достойнейшей и во всем подобной богам более, чем людям, власть которой никто не чувствовал, разве лишь при избавлении от опасности или повышении в должности».{546}
Римский историк в несколько строк уместил почти полтора десятка лет правления Тиберия — от заговора Либона до смерти Ливии Августы в 29 г. Панегирист того, под чьими знаменами он сражался, Веллей, понятное дело, целиком на его стороне в противостоянии принцепса с Агриппиной и ее детьми, из которых он выделяет старшего сына Германика Нерона. Проследим же, как развивались события в Риме, когда после дела Гая Силия и его супруги Тиберий бросил фактически открытый вызов скрытой оппозиции.
Сеян, видя, что противостояние между Тиберием и его невесткой нарастает, постарался поймать в этой мутной воде свою рыбку. В 26 г. он обратился к принцепсу с просьбой дать соизволение на его брак с овдовевшей Ливией Ливиллой. Три года, минувшие со дня смерти Друза, сама вдова, если верить Тациту, настойчиво требовала от любовника придания их отношениям законной формы.{547} Сеян разумно выдержал трехлетнюю паузу — такая просьба во время, близкое к смерти сына, могла бы и возмутить Тиберия — и только потом пошел навстречу возлюбленной. Но главным здесь, разумеется, надо полагать честолюбивую надежду самого префекта претория породниться с правящей династией. Родство с семьей Цезарей — гарантия не только дальнейшего процветания, но и крепкий фундамент для еще большего подъема.
Письмо, обращенное к Тиберию, было тщательно продумано Сеяном и очень расчетливо построено. Сеян напоминал о расположенности к себе Августа, затем и самого Тиберия. Далее он подчеркивал, что никогда не добивался для себя блеска сановных должностей, предпочитая им трудную службу воина ради безопасности императора. Настойчивость Ливии он принял как оказание ему величайшего почета, поскольку таким образом его признали достойным родства с семьей Цезаря. Предупреждая неизбежный попрек своим незнатным происхождением, он вспоминал, что слышал о том, как Август, подумывая о замужестве дочери Юлии, среди кандидатов в таковые намечал даже всадников. Таких, как нынешний Сеян, соискатель родства с семьей Цезаря. Потому он просит, если станут подыскивать мужа для Ливии, то пусть его имеют в виду как друга, не ищущего от такого родства никаких выгод; а только славу одну. Заканчивалось письмо выражением надежды, что сей брак оградит его от враждебности Агриппины.{548}
Переиграть Тиберия, однако, Сеяну не удалось. Проницательный принцепс прекрасно понял смысл интриги своего верного префекта и постарался деликатно, то достаточно твердо его пресечь. В пространнейшем ответе он подчеркнул, что удел правителей государства таков, что в важнейших делах они должны считаться с тем, что об этом думают люди. Ливия, конечно, вольна в своем решении о новом замужестве, но ей прежде должно посоветоваться с Агриппиной и Ливией Августой. Далее Тиберий прямо указал Сеяну на то, что враждебность Агриппины разгорится с еще большей силой, если замужество Ливии разделит дом Цезаря на два противостоящих друг другу лагеря. Сеяну ясно давалось понять, что не стоит подливать масла в огонь. Затем император перешел к самому болезненному для префекта вопросу — к его происхождению. Здесь слова Тиберия звучали просто безжалостно: «Ты, Сеян, заблуждаешься, если думаешь, что останешься в своем прежнем сословии и что Ливия, состоявшая сначала в супружестве с Гаем Цезарем, а потом с Друзом, смирится с мыслью, что ей предстоит состариться в супружестве с римским всадником. Если бы я и допустил это, то неужели ты веришь, что те, кто видел ее брата, кто видел ее отца и наших предков на высших государственных должностях, потерпят такое? Ты хочешь сохранить свое прежнее положение, но магистраты и знатнейшие граждане Рима, взывающие к тебе против твоего желания и советующиеся с тобою обо всем, уже давно, не таясь, утверждают, что ты намного перерос всадническое сословие, превзойдя в этом друзей моего отца, и, завидуя тебе, порицают за это меня. Но Август все-таки помышлял отдать дочь за римского всадника? Нет ничего удивительного, что, поглощенный всяческими заботами и предвидя, как безмерно возвысится тот, кто будет им вознесен таким браком над всеми прочими, он, действительно называл в беседах Гая Прокулея и некоторых других, отличавшихся скромным образом жизни и не вмешивавшихся в общественные дела. Но если мы придаем значение колебаниям Августа, то насколько существеннее, что выдал дочь он все-таки за Марка Агриппу, а затем за меня. Я не скрыл этого от тебя из дружбы. Впрочем, я не стану противиться ни твоим намерениям, ни намерениям Ливии. А о том, над чем я про себя размышляю, какими узами собираюсь связать тебя неразрывно со мной, об этом я сейчас распространяться не стану; скажу лишь одно: нет ничего столь высокого, чтобы не заслужили твои добродетели и твоя верность, и когда придет время, я не умолчу об этом ни в сенате, ни перед народом».{549}