Страница 8 из 26
— Этот, что в прошлый раз? — спросил Мирка.
— Ну да. Он же — как с неба!
— Нет, не поймает…
— Мы на разведку, или уходим?
— Пока не знаю.
В километре, примерно, от лагеря, начинался мир. Они наткнулись на хутор. Зажиточный и чужой, не похожий на тихий, уставший после дневного труда, колхозный… Долго лежали в жесткой, осенней траве, наблюдали. Меняли позиции, подбирались. Ни лучика света, и никого: здесь боялись войны. Здесь не высунут носа. Проскользнули в подворье. И сразу: как сверху, невидимый кто-то, болея за них, показал этот путь, попали в погреб. Может, невидимый этот — это голос тысяч людей, ушедших из жизни в небо Освенцима? Кто больше них знает ценность кусочка, крохи еды?!
«Тут, — мелькнуло в мозгу, — и попадаем в обморок!». Пряности воздуха в погребе, были способны обоих отправить в голодный обморок. В спешке, без лишнего слова, набили найденный здесь же мешок, и как из чужого сада, ушли из погреба.
Мирка повел в сторону лагеря. И только оставив в невидимом удалении хутор, остановились, и торопливо, неверными руками, разобрали мешок. Давно забытое счастье хмелем наплыло в голову, дрожью ударило в руки.
Насытившись так, что дышать стало трудно, Ваня заметил:
— Забиться бы в уголок и спать себе, спать. Ничего мне не надо больше!
И Мирка заметил: все, — ничего стало больше не нужно! Хорошо теперь… Спать бы, и ничего уже к черту не надо! Зачем?...
Растекались по телу, тяжелой водой вместо крови, истома и равнодушие… Придут немцы? И пусть… или они не придут…
И тут Мирка вспомнил маму. Последний, лучший в доме кусок; и долю, которую нарезала для Мирки мама. И как из тумана, а может быть, с того света, напомнил НКВДист: «Жизнь не иссякла. Ты помни, что дома ждут. Надо выжить … Ты обещаешь?»
— Пока не отъехали, Вань, — стал он трясти плечо друга, — идем назад. За кражу нас утром искать будут все, и по всей округе! Здесь, а не там, ты понял? Пошли!
Мешок тянули по очереди. Но потом Мирка, взяв его из рук Вани, отставил в сторону.
— Это придется оставить!
Изумился бы только кто-то из тех, кто не знает Освенцима. Первое дело, святое — дать кусок ближнему. Хватит для многих в мешке: «От всей Вам души! — скажут Ваня и Мирка. Но это — провал! «Блок одиннадцать» и адовы муки перед концом. Тончайшим запахом выдаст себя любой кусок пищи, чутью, обостренному до безумства у истощенных людей! Выдаст Мирку и Ваню…
Друзья закопали мешок в воронке, в которой земля была рыхлой и пахла взрывчаткой. Собаки в такое носа не сунут.
«Дата какая сегодня? — екнуло сердце, — В какой день умру, не знаю!». Изменяли сегодня правилам немцы, или что-то случилось. В топочный зал крематория вошли три офицера в сопровождении автоматчиков. Быстро слетели в приветствии шапки зондеров. Шло сжигание, старший зондер, и зондеры зала ждали вопросов. Гул пламени в топках, привычный для уха, стал крепнуть в застывшей паузе. Но что было спрашивать здесь, где все очевидно, и ничего непонятного нет? Пламя гудит, осыпается пепел, прислуга на месте. Что, можно пламя остановить на время?
Немцы, как изваяния, постояв: один впереди, другие, по субординации — сзади, — медлили, не уходили. «Окажусь для них самым заметным…» — подумал Мирка, который работал у крайней, самой дальней печи. Офицер — первое изваяние, клюнул, по-журавлиному головой и двинулся в зал. За ним остальные. Он шел вдоль печей, щуря глаз, присматривался, слушал гудение в топках. Не подошел вплотную к рабочему месту Мирки. Но он видел все: он несколько раз скользнул в сторону лифта, где были пустые тележки. Он обратил внимание, что один из зондеров, опираясь на высокую поперечную ручку-оглоблю, умеет спать стоя. И еще, — обратил внимание Мирка, — офицер с любопытством смотрел в лица трупов. Может, его удивляло то, что на них, насильственно умерших, нет никаких эмоций? Трупы из газовых камер, действительно отличались этим…
Дав пальцем команду капо приблизиться, офицер без жестов, сквозь зубы, высказал резюме. Он не показывал, просто при этом смотрел на того, у лифтов, зондера; и — на Мирку.
Вся свита, и с ними капо, покинули зал, и казалось, что память об этом визите, недолго витать будет в жарком воздухе зала. Но вернулся, минут через пять, автоматчик, и, грубо хлопнув в плечо способного стоя спать зондера, показал автоматом на выход. Все, и не только Мирка, поняли, что больше не видеть этого человека…
— Ты сегодня отдал своего, — сказал Мирка, — вместо меня…
— Да, — подтвердил капо.
Мирка не торопился спросить, почему? но ждал.
— Думаешь, — затянув паузу, сказал, наконец, капо, — я в два слова это могу говорить? Не совсем знаю русский…
«Согласен», — подумал Мирка, — Хорошо. Тебе не нужна его жизнь? — спросил он, — А зачем моя? — и решил: «Не скажет капо! Не все сказать можно».
— Это не я. Его уже не было, Юдки… Я тебе, Мирка, скажу, потому, что много думал. Евреев больше в Европе нет. Они будут только у вас, и в Америке. Поздно, потом, кто живой — благодарны вам. — Он говорил чуть путано, подбирая слова, — Благодарны! Освенцим… — смотрел он на Мирку усталым взглядом, — Тебе думать больно: ты здесь, но он — не для вас! Освенцим — он только убить евреев! Только за этим! Вы все — попутно. Вручную убить весь народ, невозможно! Поэтому газ, крематорий, Мирка! А Юдка, — сегодня, вчера, — был все равно не живой.
— Он был живой. И ушел бы я, — он и сейчас был бы жив!
Капо покачал головой:
— Тебе, Мирка, глаз говорит, а не ум! Все евреи — зондеры — да? И живем мы отдельно — так. И кормят, — он показал на горло, — так же! Что, ты думал СС — гуманный? Нет, он, как еврей, практичный. Как они говорят? «Не надолго — они говорят евреям по всей Европе — вы поработать в Польше. Берите с собой, что хотите нужным!» И люди, что могут, лучшее, Мирка, берут с собой. Здесь, на перроне — у них уже ничего! Их богатство и вещи — собственность Рейха. И даже их зубы — ты видел; волосы. Все! Только свои могут так, как ты видел, спокойно и много — отправить на смерть. СС хватит сил, их столько загнать на смерть? А нам верят: не умирать идут — мыться… Мирка, все, — я оставь — иди…
Документальные свидетельства войны:
«Все без исключения знали, что обречены не смерть и будут жить только до тех пор, пока смогут работать. Потеря надежды на возможность избежать уготовленной им судьбы, породила полное равнодушие к окружающему.
Этот психологический надлом ускорял физический конец – у них уже не было желания жить, ничто для них не имело значения; самая легкая болезнь заканчивалась смертью. Рано или поздно их ждала верная смерть»
Рудольф Гёсс. Комендант Освенцима.
— Зачем ты сегодня меня вызвал вниз? — спросил Мирка.
— Не я… — смиренно ответил капо.
«Зачем?» — кипело внутри, возмущался Мирка! За двери с глазком отправляли сегодня русских военнопленных. Истощенные, просто скелеты, среди других, — они бросали одежды на пол. «Зачем? Аккуратно делайте… — ворковали зондеры, — Вам же потом в руки брать…». «Бросьте! — пресек их русский. Он в губах задавил проклятие, и увидел Мирку. Тряхнул головой, усомнился, и снова увидел винкель на Миркиной полосатке. И сказал, ловя Миркин взгляд, — Скажи. Скажи нашим потом, что нас убили!». И отвернулся.
— Кто? — Мирка, готов был схватить за грудки. — Кто хотел, чтобы я их видел — своих, которым ничем не могу помочь?
Капо не ответил.
— Ты наш? — спросил Мирка, — Ты говоришь по-нашему.
— Какой же еврей, — усмехнулся капо, — не бывал в России? Разве что престарелый, из Палестины… Юдка — я тебе правду сказал… Мы все — не живые. Сделали дело — нас уничтожат. Гарантия, Мирка! И ты… Только тебя убьют раньше. Ты мог выжить там, — ладонью махнул он в сторону, — мог и не выжить. Но здесь — точно нет!
«Зачем? — старался спокойно подумать Мирка, — Он говорит мне это?»