Страница 9 из 26
— Потому что думал, — ответил капо. — Возьми, — разжимая, протягивал он ладонь Мирке, — Возьми.
В ладони лежали три золотых, искривленных зуба.
«Зачем?» — не разжимая губ, думал Мирка.
— Возьми, и отдай своему капо. Взятка, м-мм… — капо промычал, не найдя подходящего слова. — Он скажет: «Что хочешь, Мирка?» Ты скажешь, м-мм…
«Так и скажу?! — про себя усмехнулся Мирка, — М-мм…».
— Еврей знает все, — улыбнулся капо, — Кишинев, Рига, можно, кажется, Таллин, — ваши. Войне будет скоро конец. Только я, и мои — не увидим… Что, немцы оставят нас, как своих? И, думаешь, я это хочу? После того, что мы натворили? Нет, таким, как я, — капо покачал головой, — жить не надо. Как потом, хоть одному уцелевшему на земле еврею, я посмотрю в глаза? А ты скажи своему капо… скажи, что его команда, и он — они лучшие. Твой — их за честь. Рембригада — там можно выжить. Здесь — нет! Только там.
— Возьмет? — усомнился Мирка. «Возьмет?» — жаром катило в виски. Разве делал подобное Мирка когда-то?...
— Может, нет, — отвечал капо, — Может быть, это погубит тебя. Кто знает, что будет и как? Никто! Это горькая правда, Мирка. Но и выхода нет никакого. Рискуй. Уходи отсюда!
***
«Три! — думал Мирка, — Как за отца и сына, и за святого духа». Бабушка часто по этих поминала, равно как возлагая должное, так и моля о будущем. И свято верила в их чудотворную силу.
«Как за отца и сына, и за святого духа!» — вторил Мирка, и думал, — не мог он с той ночи не думать, об одиноком, загнанном волке. «Такой вот и есть я, мама…». И вспоминал, от начала и до конца, о герое — НКВДисте. Взгляд его в небо; руки, которые он, занемевшие, массировал уже там — за проволокой…
- Dass du willst? — спросил Der Дlteren. Увидев, что это, он сразу же спрятал в ладони золото.
— Ты лучший! — смешивал Мирка немецкий и русский, — Du der Beste! Команда мой Der Дlteren — лучший! Я счастлив, я Ist glьcklich быть в этой команде. Es wird Ihnen der Gott helfen — поможет Вам бог! Я хочу быть у Вас!
— О-о! — напряженно ответил Дlteren: слитки, похоже, нащупывал в этот момент, приценялся, — Гут, Ваня. Гут… Ферфлюфхтен кляйн Сталин, гут!* (*Проклятый, маленький Сталин, годится!)
Мирка почувствовал, как натянулся тончайшей струной волосок, на котором висела жизнь. Der Дlteren смотрел малоподвижными голубыми глазами на Мирку. Золото было уже в руках. Смотрел как на не самый нужный предмет, о каком размышляют: выбросить — или — черт с ним?...
Утренний аппель. Кава. Сегодня не прятали солнце своды крематорного зала. Сегодня Мирка был с Ваней поруч — есть украинское слово, — в одной рембригаде.
Трещали, не реже, а может быть чаще, автоматы конвоя. Но чаще и чаще, лаялись немцы в своем, — не во внешнем кругу. А в лагере: СС ликвидировал зондеркоманду, в которой был Мирка — в ответ, в другом крематории, зондеры перебили охрану, начальника — офицера-немца сожгли, и бежали. Их настигли и уничтожили. В другом — югославский еврей, в объятия крепче смерти, схватил и увлек с собой в печь офицера. Мир, факелом мести, запаливал почву под сапогами нацистов.
Волки в тоске, обреченные волки, — воют, а немцы СС Освенцима, выть не умели, — стреляли. Везде, и по всякому случаю. Уничтожал СС все, что в силу краха не может быть съедено. Возвращаясь, команда, в которой работали Мирка и Ваня, видела возле барака, двухтонный брошенный, из-за поломки, груженый до верху, лагерный грузовик. По низу бортов, ручьем до земли, текла кровь…
Эсэсэсовцы, узники — те и другие, на равных теперь, теряли друг друга. Безжалостный молох катился с востока.
На открытых работах, дважды, наземные цели Освенцима атаковали русские штурмовики. На бреющем, звеньями-тройками, точно такими, как видел их Мирка, только с крестами, тогда, в сорок первом, — шли теперь краснозвездные. И возвращаясь, ловили в прицелы охранников в форме СС. «Шайден! Шайден! — кивали немцы на бесполезные автоматы, и говорили, — Гитлер капут!».
Они сами, не дожидаясь русских, взорвали все крематории. Они собирали остатки, и гнали способных двигаться узников, в свой фатерланд — на запад. В колонну-конвой попадали все, кто попал под руку. С уходом такого конвоя, Мирка утратил друга. Ваня был либо убит, либо попал в конвой, отправляемый в тыл, на запад.
Из авиапушки прошедшего над Освенцимом штурмовика, были убиты многие, кто был в форме, и был убит DerАlteren Мирки. И снарядами, пролетевшими сквозь него, был разрушен барак. Неприкаянный Мирка, зимой, в январе, с 25 не 26-е, искал прибежище. Он скрылся в полуподвале, который знал еще со времен малярства — под медицинским блоком.
От звуков войны он пришел в себя. Жаркий воздух метался вверху — он угадывал это. Просто угадывал — быть там, подняться наверх в Мирке не было сил. Билась, покорно дрожала земля. Плита перекрытия лопнула и надломилась над головой. Обильно, по стенам, на пол, струилась оттуда кровь.
В полуподвале, — увидел Мирка, — было, кроме него, два узника. «Подойду…» — решил он, и уперся руками, чтобы поднять, оттолкнуть себя от опоры. И, неловко качнув головой, отошел в пустоту.
Он пришел в себя, когда было тихо. Война отзвучала. Покой привел в чувство. Влага, по косточки первого от стопы сустава, захолодила ноги. Было светло, и увидел, Мирка что эти двое — девушки. Гологоловые, истощенные, с красным винкелем на «полосатках». А еще он увидел, что влага, захолодившая ноги — не влага, а кровь! Она капала вниз, до сих пор, из разлома над головой, — как с бортов того самого, брошенного грузовика. Белесые ступни, и кисти рук — видел Мирка, — застыли в широкой щели разлома. Когда удалось ему скрыться, немцы рыскали и добивали всех, кого не могли увести в свой тыл. И они, — понял он, ликвидировали медицинский блок, — кого увести с собой можно из медицинского блока Освенцима?!
Тонкая рябь, как от ветра, прокатилась по морю крови. «Мерещится!» — горько подумал Мирка. Но увидел по лицам девушек — нет. И понял — это гуляют танки. Там, наверху. Наши танки!
— Девочки… — разлепил Мирка губы, — Девочки… — и, шагая по крови, не в силах сказать, из-за кома в горле, протягивал руки навстречу.
***
Терпким, пахнущим жизнью дымком, курились армейские кухни. Каждый, к любой из них мог подойти, — и у него была пища. Мирка испытывал гордость за то, что он русский. Солдаты, освободившие лагерь, шли дальше, а сортировкой, рассылкой жаждущих жизни и Родины узников, стал заниматься НКВД. Дыхание Родины чувствовал Мирка, и грезил родной деревушкой
Мирку окликнули, когда он возвращался от кухни, неся котелок пшенной каши с тушенкой.
— Эй! — спросили его, — Ты ведь, кажется, наш?
— Да, — отозвался Мирка, — наш!
— Так не стой, иди к нам!
Четверо наших солдат в погонах, обедали под открытым небом: привык солдат к полевым условиям.
— Давай-ка, друг, к нам! Как зовут?
— Мирка.
— Мирка?
— Ну да.
— Вот, давай, Мирка, — ему уступили место.
— А ты что, еврей? — уточнил сухой, резковатый голос.
— Нет, — сказал Мирка, и неумело добавил, — Здравствуйте…
Над ним посмеялись, а тот, что по знакам отличия, кажется, старше, заметил:
— Отвык ты, Мирка, от этого слова: здесь вам не Родина, — Аушвиц, да?
— Да. Освенцим… — Мирка держал котелок, согревающий руки. Он подумал, и, кажется, забавляя людей, попытался их угостить, поделиться своей пищей с ними…
— Не надо, — сказали ему, — спасибо, Мир… извини, как тебя?... Слышали мы, что тут погребок есть винный?
— Да. Где «блок одиннадцать», рядом.
— Что это за блок?
— Как тюрьма, там пытали. Рядом стена расстрельная, и рядом с ней...
— Был что ли там?
— Нет, я был маляром, красил, поэтому знаю… Еще в рембригаде работал, поэтому много знаю.
— Ценный для нас человек ты, Мирка! — услышал он тот же, не очень приятный, чуть резковатый голос.
— Пойдемте, я покажу.
— Зачем? Возьми котелок, да сходи. Сможешь сам?