Страница 7 из 26
После аппеля утром, законный нынешний Дlteren, оставил перед собой, стал рассматривать Мирку, щупать мышцы и хмурить лоб.
— Der schlechte Arbeiter!* (*Плохой работник!) — сказал он.
Мирка угодил в этот день в зондеркоманду крематория II. Оказался под трубами, которые, как обыкновенный ужас, привык видеть издали каждый день. Подземный, с немецкой рациональностью спроектированный объект, очень похожий на баню. Но, кажется, немцы старались его не использовать в этих целях: «Циклон Б» недостаточно эффективно работал потом, во влажной среде.
Вся команда, — увидел Мирка, — носила на месте винкелей желтые звезды Давида. Миркин, да еще красный винкель их удивил.
— А ты что, из русских евреев? — по-русски спросил капо — старший зондеркоманды.
— Нет.
— А как звать?
— Мирка.
— Мирка? Ты под еврея косишь?
— Нет. Это значит Мирон.
— Ну, работай, скучать не будешь…
Автоматчики ввели в зал большую группу людей, человек пятьсот, или более, не по лагерному одетых. Только дети и женщины — видел Мирка. Команда привычно, едва ли не дружески, их встречала. Разговаривали. В прибывших — понял Мирка, большинство, или все, были евреями. А евреи Освенцима знали едва ли ни все языки Европы. Зондеры объясняли, что надо помыться, пройти дезинфекцию. Женщинам было неловко — весь персонал — мужчины. Потупив глаза, покорно, стали снимать одежды. Мужчины сновали среди голых женщин, советуя тщательно складывать снятое, чтобы быстро найти потом, по окончании дезинфекции. Где-то слышался плач, не выдерживал кто-то и начинал причитать навзрыд. Зондеры быстро таких выводили, толкая и успокаивая скороговоркой. К эсэсовцу подошла женщина с мокрым от слез лицом, стала тихо о чем-то просить по-немецки. К ней прижималась девочка, лет шести, растерянная, голенькая, как и мама. Эсэсовец-офицер, выслушал. Добродушно похлопал рукой в перчатке женщину по плечу, нагнулся, взял на руки девочку. Успокоил, приободрил ее, и с ней на руках, с мамой рядом, они пошли в зал душевой. Там офицер опустил девочку на пол, шутливо, легонько шлепнул пониже спинки, сказал что-то маме, и вышел. Девочка прижалась к ногам мамы, и обе они еще долго смотрели во след.
— Пожалуйста. Все. Побыстрее, пожалуйста! — приглашали зондеры, распахнув двери в пустой и просторный зал душевой.
И шли первыми, помогая вести детей. Потом выходили зондеры, закрывались массивные двери. В опустевший зал раздевалки вводили мужчин из того же, наверное, эшелона. Все повторялось. Снова были такие, кто впадал в панику. Снова так же со скороговоркой и быстро, их выводили — не важно, в одежде, или же без. Где-то в другом месте, кто-то должен был успокоить их всех. Никого силой в мойку не гнали.
Одежда сложена. Все. Толпа голых мужчин удивленно входила в зал, где уже были голые женщины.
Витька теперь вспоминался часто, с легким стыдом, как перед учителем за невыполненный урок. Жизнь таких не напрасна, — даже если и был он убит тогда, стреляющим из вагона немцем. За ним остается поступок, в котором он был сильнее не только Мирки, — но даже врага, бьющего в спину из автомата! Остается поступок. А Мирка — песчинка серая, в сером песке Освенцима, способный для сотен, для тысяч людей сделать только одно, — пеплом направить их в Вислу, в неком подобии вечного успокоения.
Протест поселялся в душе от таких размышлений. «Завтра найдет меня НКВДист, — загорался надеждами Мирка, — и я стану бороться с врагом!». Слепой бы не угадал — НКВДист занимается этим! Может быть, руководит. Ну, точно ведь НКВД — не колхоз. Это наша милиция, это отважные люди. Потому, и только, — тайно бывает он за чертой, на воле — и снова приходит сюда. Он умный враг немцев!
«Но ведь я сохранил его тайну? Значит, бороться способен. Он это поймет и отыщет меня!»
И Мирка увидел его! На аппельплаце, через несколько дней. Шесть человек, в коротком, неровном строю перед всеми, смотрели на всех, и на мир, прощаясь. Перед строем гулял переводчик. Начал на польском, потом перешел на русский:
— Кто бежит ночью, — утром лежать вот здесь!
Сложив руки за спину, слушал его комендант: не по каждому случаю он бывал лично на аппельплаце.
В числе шестерых стоял НКВДист. Видя тогда, впервые — Мирка не знал, можно ли верить глазам? А сейчас, не хотел, очень бы не хотел глазам верить!
Он увидел: когда загремели затворы, НКВДист посмотрел на небо.
А когда отгремели очереди. Он побледневший и неподвижный, также стоял, среди павших. Покачнулся и побледнел, но стоял.
Комендант рассмеялся. Подошел и заглянул НКВДисту в глаза.
«Только не плюй ему в харю!» — хотел закричать Мирка НКВДисту.
Комендант сказал:
— Гут! — и подозвал переводчика.
Так, чтобы слышали все, переводчик сказал:
— Ты необычно бежал! Ты не с ними, мы знаем. Как? Покажи. Покажи, и комендант обещает, что сохранит тебе жизнь.
НКВДист, приходя в себя, кажется, все-таки, не доверял:
— Господин комендант, — спросил он, — готов сохранить жизнь заложникам?
Удивленно мотнув головой, переводчик склонился на ухо боссу.
— О-о! — поднял руку со стеком, босс. Отвернувшись, глядя на тех, кто в строю, хлопнул стеком по голенищу. Он что-то думал.
— Den Fluch!* (*проклятие) — сказал он. И добавил, — Aber, interessant…* (*Но, интересно) — хлопнул еще раз стеком по голенищу, и обернулся к НКВДисту.
— Гут! — сказал он.
— И заложникам, герр комендант обещает жизнь! — громко, для всех, сказал переводчик
НКВДист смотрел исподлобья в глаза тех, кто в строю, ожидает развязки.
— Я покажу! — сказал он, и пошел к ограждению. Было тихо, слышался треск электричества в проволоке. НКВДист поднял к груди руки. Лепестками, по ровной линии, вытянул ладони навстречу друг другу. Удерживая их перед собой, у груди, параллельно земле, шагнул к проволоке. Ладонь легла сверху на изолятор, на уровне чуть ниже груди.
Не зря хотел зрелища герр комендант: на проволоке были убиты многие — эсэсовцы из числа любопытных или не осторожных; и узники-самоубийцы. Ладонь НКВДиста, как на погон на плече товарища, легла на шляпку опорного изолятора. Стала босая ступня, на изолятор внизу. Человек получил опору, и шагнул вверх, в безмолвии сотен людей, затаивших дыхание. Человек поднимался, и уходил. Он поднялся на верх, на вершину, остановился и посмотрел на немцев.
Перейти на другую сторону — это побег. Без команды, в любой момент прогремит автоматная очередь.
Комендант выругался, и что-то сказал переводчику.
— Дальше. Теперь давай дальше! — велел переводчик.
Теперь человек шел лицом к лагерю, и опускался вниз по ту сторону. Он мог погибнуть у всех на глазах, от удара током. Мог, коснувшись земли за колючкой, быть убитым, как совершивший побег. Но он просил, и ему обещал комендант, не убивать заложников.
Он коснулся земли. Стоял за чертой, по ту сторону, но автоматы молчали.
— Кто еще может так? — спросил переводчик. Усмехнувшись, он подождал, глядя на всех, кто в строю, и подытожил, — Никто?!
Обернувшись к начальству, перешел на немецкий.
— Расходиться! — сказал он через минуту.
Пустел аппельплац, а за колючкой, встав на колено, массировал руки НКВДист. Мирка терял его, не успев обрести; не узнав, почему он спрашивал про Аэлиту? Зачем он массировал руки, если будет сейчас убит... Уходил единственный, тот, кто мог придать смысл Миркиной жизни. Даже на тех пятерых, убитых, в обиде был Мирка: из-за них погибал герой…
***
Мирка снова убрал дощечки, как только Ваня благополучно прополз под проволокой. Они долго ползли, а потом, осмотревшись, пошли перебежками, чтобы припав к земле, вновь ожидать всего что угодно. Опасность не замечала их. Продолжалась бомбежка. И не только там, позади, падали с серебристых крестиков бомбы. В округе, по горизонту везде было то же.
— А не поймает нас этот? — поинтересовался Ваня, — На работах у нас каждый день убивают…