Страница 49 из 55
Поистине странное утешение в устах больного человека, который знает уже все фазы протекания болезни. Четвертый том своего монументального труда Фуко не успел завершить. Гибер, которого он, сидя на кухне своей квартиры на рю де Бак, назвал зайчиком, тоже уже мертв. Даже обладая очень большим опытом, трудно ответить на вопрос, что за существо человек: живущее в одиночку или в стае? Это — вопрос, обойти который не дано никому. В молодости ответ вроде ясен: ведь ты выбираешь себе пару, рожаешь детей, воспитываешь их; но уверенность твоя с годами мало-помалу утрачивается.
Суть вопроса, собственно говоря, не в том, живешь ли ты в социально регулируемой стае (коллективе). Нет, вопрос в другом: если ты живешь в социально регулируемой стае: в семье, орде, стаде, племени, нации, государстве, если ты живешь организованно, — то почему при первом же удобном или неудобном случае ты восстаешь против стаи, почему норовишь переступить, сломать, обойти те формы, которые придают твоей жизни определенные рамки, почему вскармливаешь и в себе, и в других такие отклонения (девиантности), которые делают тебя неприступным и неприятным для других? Почему поедаешь, почему подрываешь, почему разоряешь, почему разворовываешь то самое государство, без которого не можешь существовать? Двойственность эта в современных массовых социумах бросается в глаза еще сильнее, чем в замкнутых, архаичных сообществах, хотя деревенских дурачков, воров и бродяг вдоволь хватает и там.
На окраинах современных обществ мечутся и страдают, цепляясь за свою индивидуальную свободу и не зная, что с ней делать, бесчисленные бродяги и одиночки. Смысл их жизни исчерпывается в каком-нибудь экстравагантном юношеском бунте, последствия и травмы которого они тащат на себе всю жизнь. К тому же, в конечном счете, они ничем почти не отличаются от тех огромных безликих масс, которые, ни о какой особой личной свободе не помышляя, живут обыденной, уравновешенной жизнью, а выражать свою индивидуальность вынуждены в каких-нибудь излишествах и мелких пороках. Эти излишества, в общем и целом рассматриваемые как формы протеста и предлагаемые в широком ассортименте как товар, незаметно привели современные массовые общества назад, к магии, хотя те же самые общества не могут полностью отказаться и от своих просвещенных воззрений в сфере психологии, от мечты о ментальной прозрачности и стабильности. Ведь само существование всей современной административной системы, развитие и поддержание на должном уровне нынешнего технического и технологического потенциала невозможны без постоянного совершенствования, оттачивания разума. Эти люди бьются и мечутся, пытаясь сохранять равновесие между магическим и ментальным. Конечно, когда речь идет о таких громадных массах людей, ясно, что они не способны поддерживать уровень технологических и технических знаний на уровне соответствующего эпохе ментального знания, но не могут ничем заполнить и зияющие лакуны. Для выполнения таких операций у общества нет ментальных методов и приемов даже на самом элементарном уровне. А поэтому ментальная регрессия современных массовых обществ почти неизбежна. Модернизация, совершая все новые и новые толчки и всплески, наращивает технический потенциал, но в ментальном плане оставляет пустые, ничем не заполненные провалы.
Не удивительно, что огромные массы людей отворачиваются от того скудного ассортимента перспектив и обещаний, который предлагает им разум, и возвращаются к ритуальному, мифическому, магическому, ко всему тому, с чем знание, добытое индивидуальными путями и средствами, ничего общего не имеет. Бывало, на первых поп-концертах высвобождались неуправляемые инстинкты, толкающие к насилию и разрушению, — сейчас такие инстинкты бушуют на футбольных матчах, приобретая здесь куда более опасную форму. То ли музыка за это время изменила публику, то ли, может быть, публика как-то локализовала свою повседневную агрессию, переведя ее в приятные ощущения и в наркотики? Так ли безобиден футбол, как он сам о себе утверждает, и если он действительно безобиден, то следует ли видеть всего лишь случайность в том, что именно на стадионах столь часто летят ко всем чертям социальные условности и соглашения?
Во всяком случае, такие категории, как грех, вина, как-то незаметно исчезли из повестки дня. Между добром и злом больше нет разницы. В обыденных дискурсах стало принято избегать оценочных определений. Убийство и секс стали объектами ритуального показа, культовыми темами. Они быстро приходят на смену ментальному знанию, строгости и аскетизму самопознания, самоограничения, на смену различным упражнениям, призванным способствовать самопознанию человека. Они делают ненужными прежние психологические школы.
В литературе самая большая забота сегодня — линейность, историчность фразы и вытекающая отсюда жесткая, однонаправленная структура.
Слишком близко находится море, которое не дает ласково-теплому континентальному воздуху осени застояться в горах, колеблет его своими порывами. Чутье еще способно их разделить. Чутье, я бы сказал, еще улавливает теплое дыхание суши, сквозь которое теперь просачивается морская прохлада. «Не понимаю, зачем мне дают танцевать эти роли, — читаю ночью дневник Нижинского. — Я люблю показывать себя. Меня в жар бросает от них. Я люблю свой жар, но не люблю, чтобы за мной ухаживали». В ночи порой слышится лошадиное ржанье. «Я не дам себя соблазнить». На рассвете опять просыпаюсь от ржанья.
Светает, а они все еще разговаривают. «Ты не мог бы сказать мне, в чем суть наших отношений?» Это звучит фальшиво, она даже голову наклоняет немного: дескать, вопрос не стоит принимать совсем уж всерьез. За окном брезжит рассвет: такое нечасто приходится видеть. «Не знаю, зачем тебе это нужно… По-моему, это взаимное и равное по силе влечение, на которое мы все-таки реагируем по-разному, так как не знаем, что делать друг с другом. Если в наших взаимоотношениях есть суть, то — вот она». Это лишь полуправда; по ее голубым глазам видно, как она угадывает и переваривает вторую половину. «Пожалуйста, сформулируй попроще». «Не знаю, известно ли тебе это слово, влечение». Вопрос в данном случае звучит не так, а по-немецки. Она смотрит непонимающе; в такой ситуации надо попытаться прибегнуть к французскому. «Attirance, we