Тренинги свободы

Или другой пример: готовить люди умеют повсюду, но в мире существует лишь две великих кухни — китайская и французская. Это значит, что следовать их рецептам, при наличии некоторого опыта и фантазии, я могу и самостоятельно, однако творчески продолжать традиции культуры питания, насчитывающие много тысяч или сотен лет, мне уже не под силу. Даже если я — необычайно талантливый венгерский повар.

Способность к рефлективности, проявляясь на культурном уровне, приводит к формированию такого коллективного самосознания, которое каждый индивид усваивает даже в том случае, если не имеет ни малейшего понятия об источниках усвоенного рефлективного знания.

Из того факта, что не существует не только венгерской кухни, но и венгерской философии, и, таким образом, венгерский язык не имеет самостоятельной и систематической понятийной рефлективности, которой каждый венгр владел бы на собственном индивидуальном уровне, следует, что каждый, кто говорит на венгерском языке, должен в каждом конкретном разговоре начинать обсуждение любой темы заново — так, как будто раньше по-венгерски никто, ни с кем, никогда и ни о чем не разговаривал. Успех разговора никак не связан с важностью сообщения или с безотлагательной необходимостью обсуждения.

В великих культурах, обладающих собственной философией, это не так. Там выработаны устойчивые структуры, которыми каждый пользуется, как ножом и вилкой. Не может не пользоваться, о чем бы ни думал. Вот почему ни в одной другой стране, кроме Венгрии, демократически избранный премьер-министр не может заявить: «У нас развелось слишком много философов!». Хайдеггера невозможно перевести на венгерский язык не потому, что его произведения чересчур трудны для восприятия. Наоборот, его именно потому гораздо труднее читать по-венгерски, чем по-немецки, что специально ради Хайдеггера невозможно разработать те отсутствующие в венгерском языке структуры, в которых этот философ, мысля на немецком языке, чувствовал себя совершенно непринужденно.

Несколько лет назад я провел целый месяц в одной баварской клинике. Мы бы назвали ее скорее санаторием и поместили бы в своем воображении в какое-нибудь сказочное королевство. Как правило, в эту клинику поступают на лечение представители верхушки среднего класса, которые нуждаются в реабилитации после различных операций на сердце или сосудах и имеют хорошую, дорогостоящую частную страховку. Однако там было довольно много пациентов и с более скромным достатком, чье лечение не столь богатые страховые компании по тем или иным причинам оплачивали в этом учреждении, а не в каком-нибудь крупном реабилитационном центре. Представителей интеллигенции среди пациентов было очень мало. Люди съехались в клинику изо всех уголков Германии; я купался в море диалектов.

И эти люди, почти все без исключения, изъяснялись ритуализованным языком Канта.

Врачи — с пациентами, пациенты — друг с другом и с врачами. За столом, в гимнастическом зале, в бассейне, на медицинском осмотре, на велосипедной прогулке, один на один и в компании, везде и всегда, даже в острых конфликтных ситуациях. Некто, весьма осторожно и по возможности ненавязчиво, высказывает какое-либо утверждение. Его собеседник с любопытством задает встречный вопрос, из которого следует, что предмет беседы нуждается в определении. Тогда первый определяет суть дела. Второй, в свою очередь, излагает собственное понимание предмета. Оба устанавливают, что расходятся или, наоборот, сходятся во мнениях. Второй собеседник предупредительно возвращается к исходному утверждению, чтобы самому рассмотреть, осуществимо ли, вопреки расхождению в определениях или же благодаря совпадению определений, предполагавшееся в нем действие. Если оно неосуществимо, то процесс согласования начинается сначала.

Немцы, приехавшие из восточных земель, понимали все это гораздо меньше, чем я. В чем сродни были нашим дорогим соотечественникам. Если они хотят чего-то, они берут и добиваются этого. Если же это не удается, им кажется, будто на них ополчился весь мир. А раз так — пусть летит он ко всем чертям!

(2003)

Тренинги свободы

Ярко светит солнце; потом небо заволакивает тучами. Мусорщики спешат поскорее закончить свои дела. В переполненном баке, на самом верху, лежит пара стоптанных женских туфель. Рабочий не обращает на них внимания; когда он торопливо хватает и поднимает бак, туфли падают наземь. Одна кувыркается по мостовой, вторая плюхается на тротуар у подъезда. Рабочий замечает туфлю у себя под ногами, только споткнувшись об нее. Он поднимает ее, хочет бросить в скрежещущую, всепожирающую пасть машины, но пасть как раз с лязгом захлопнулась, и туфля летит на асфальт. Мусорщик нагибается за ней, машина тем временем трогается, он бежит следом. Вторая туфля остается на тротуаре.

Спустя час ее там уже нет. Начинает моросить дождь. Блестит мокрый асфальт.

«Если вдуматься, свободы у нас меньше, чем у рабов в древнем мире. Встаешь изо дня в день в один и тот же час, на работу идешь туда же, куда и вчера, делаешь всегда одно и то же. Ни поохотиться в королевском заказнике, ни даже улицу перейти, когда хочется: жди, пока загорится зеленый сигнал», — пишет в редакцию один читатель. А вот Эрве Гилбер в своих последних двух книгах утверждает прямо противоположное. Он рассказывает, как гибнут свободные люди в наше время, когда, как они надеялись, возможности человеческой свободы становятся беспредельными. Когда приверженцы самых разных религий, женщины, гомосексуалисты, цветные, пройдя через кровавые столкновения и долгие судебные процессы, добились наконец, чтобы их равноправие перед законом было признано торжественно и публично, а неутомимые активисты различных эмансипационных движений, члены всякого рода меньшинств, по тем или иным, мнимым или подлинным причинам чувствующие солидарность друг с другом, после больших побед как раз ушли на отдых.

Между происходящими вокруг нас трагедиями и степенью добытой в борьбе индивидуальной свободы причинно-следственной связи нет. Речь идет разве что о том, что эмансипационные движения порождают куда больше проблем, чем ожидали или надеялись их участники. И куда больше таких осложнений, которые невозможно решить ни путем проведения в жизнь универсального принципа святости человеческих прав, ни средствами просвещения. А ведь как все вроде бы хорошо шло. Казалось, времена больших, официальных конфессий, господствующего положения белых, террора живущих стаями самцов-расистов и воинственных вождей гетеросексуальных племен раз и навсегда ушли в прошлое. В эту фантастическую эпоху женщины, особенно гордые своим званием женщин, даже склонили самых чувствительных из заядлых гетеросексуалов к тому, чтобы те уже научились понимать разницу между клитором и влагалищем. Потому что не так-де все просто: сунул, а там само пойдет. В это фантастическое десятилетие чернокожие осознали не только свои права, но еще и свою красоту. Множились и росли, как грибы, маленькие конфессии и секты. Свои самостоятельные общества и печатные органы основывали садисты, мазохисты, онанисты; отдельную группу создали радикально настроенные лесбиянки, которые категорически отвергали любые половые сношения с мужчинами, поскольку сама возможность пенетрации представлялась им чем-то тождественным политическому угнетению. Еще в одну группу объединились те умеренные лесбиянки, которые делали себе детей с помощью голубых мужчин: но точно так же организовывались в отдельные группы, посещали отдельные бары, носили особую одежду, даже усы и волосы по-особому подстригали мужчины, которые всем прочим предпочитали оральные, анальные, уринальные или даже фекальные радости, или сношения с кожей, лаком, активно или пассивно. Когда вышел в свет третий том монументального труда Мишеля Фуко «История сексуальности», разразилась гроза. «Бедный мой зайчик, и чего ты только ни нафантазировал!» — однажды вечером сказал своему молодому другу уже тяжело больной, однако до конца скрывающий свою болезнь философ. Эрве Гибер накануне вернулся из Мексики и, поскольку в самолете у него внезапно поднялась температура, пришел к зловещему выводу, что заразился СПИД'ом. «Если бы каждый вирус, который с этими чартерными рейсами постоянно облетает вокруг земли, был смертельным, весь земной шар давно бы уже обезлюдел».