Горит восток

Мне-то об этом зачем говоришь? — оборвала Дарья и переступила с ноги на ногу. Ей тяжело было стоять, держа девочку на левой руке, — правой она все время отталкивала жарко дышащую ей в лицо морду Петрухиного жеребца. — Мне-то в этом радость какая? Нашел с кем радостью своей поделиться! Весь хлеб!.. Думаешь, если нет у меня хлеба, так в ножки тебе приду поклонюсь?

Петруха помрачнел. Медленно вытащил трубку изо рта, выбил ее о луку седла. Горячий пепел обжег жеребцу шею; он дернулся вбок. Петруха заставил его заплясать на месте.

Когда кланяются такие, как ты, сипеглазая, им легче живется. — Он собрал поводья в кулак и так коротко их патянул, что жеребец захрипел, задрав кверху голову. — Радуюсь я, говоришь? А ты бы порадовалась вместе со мной. Силен, богат буду — между дел своих и тебе помогу. Нам без вас с хозяйством своим трудно управиться, а вам без нас и совсем не прожить.

Не поклонюсь тебе, — твердо сказала Дарья.

Голод не тетка, — усмехнулся Петруха и бросил поводья. — Пока все еще зла у меня на тебя нет. Когда придешь, этих слов твоих тебе не напомню.

Не приду.

Не зарекайся. — Петруха подобрал поводья, ударил жеребца ладонью по жирному, лоснящемуся крупу, — не зарекайся!

Выехал на дорогу и через плечо повторил еще раз:

— Не зарекайся, синеглазая! Издали кричал Черных:

Э-гей, Петруха! Чего ты там?

« Петруха поскакал догонять его. Выравнявшись, они обогнули ржаное поле и спустились к ручью.

8

А на другой день утром, когда небо едва лишь тронулось белизной, Дарья пошла корчевать лес. Она несла с собой лопату, мотыгу и топор, на длинной рукоятке. Все это ей одолжили соседи. Захарка притащил порядком уже затертый напильник и новый брусок.

Ленка закуксилась было, когда мать взяла ее с теплой постельки и стала завертывать в прохладное одеяло, но скоро успокоилась. Она любила спать на руках у матери. А идти Дарье было далеко, очень далеко.

Черных, словно бы подобревший, повторил ей, что под корчевку она может выбирать себе любое место.

Но только лес, лес, баба, руби. Хоть сто десятин занимай. А заберешься в покосы или на пашенные угодья — хоть вершок, и тот отрежу. Не дам. — И, словно желая оправдать себя, объяснил: — Без вклада обшшество давать вам пашенную землю не дозволяет.

На северном склоне пади осинник рос мельче, тянулся вверх тонкими хлыстами, выкорчевывать его было бы легче, но здесь не хватало солнца, утрами долго не сходила роса, а вечерами рано ложились глубокие тени.

Южный склон Дарье больше понравился, — здесь было и солнца в достатке и земля словно чернее и тучнее.

Как здесь будет расти, наливаться и зреть ее пшеница! Какой стеной встанет озимая рожь! А если посеять гречиху? Когда она зацветет и наполнится гудом диких пчел, явившихся за богатым взятком, как приятно будет пройти босыми ногами по теплой, пушистой пашне, купаясь в медовом запахе! Или посеять…

Но все это были мечты, далекие и несбыточные. А сейчас Дарья стояла в крупном осиннике, перемешанном с огромными комлистыми лиственницами, и не цветущая гречиха, не пшеница, не рожь простиралась перед нею, а цепкие заросли шиповника и мелкого черного прутняка.

«Ничего! Глазам страшно, а руки сделают».

Дарья из дому, за спиной у себя, принесла берестяную коробушку, — с вечера сделал ей тот же добрый непоседливый Захарка. Теперь она, пригнув вершинку одной из березок, кое-где встречавшихся среди осинника, повесила на нее коробушку, постлала на дно свежей зеленой травы, расправила одеялко и опустила в эту легкую зыбку так и не проснувшуюся дочку. Береза тихо закачалась. Вокруг сновали жадные пауты, норовя сесть на лицо спящего ребенка. Дарья, еще не выходя из дому, знала, что будет так. Легкий полог сделать ей было не из чего. Она подумала и из заветного сундучка достала свою подвенечную фату. Отколола от нее пахнущие ладаном восковые цветы и сунула фату в дорожный узелок. Теперь этой фатой, как пологом, она прикрыла ребенка.

Спи спокойно.

Как надо корчевать деревья, Дарья не знала. И расспросить заранее ей было не у кого. Рубахинским старожилам хватало вволю пашенной земли и без корчевки.

Помучишься, так и научишься.

Она стала лицом к востоку, как это делали всегда у них в деревне крестьяне, выходя в поле на большую работу, взяла топор и, сильно размахнувшись, ударила им в корень дерева. Топор завяз, и Дарья едва его вытащила. Тогда она стала рубить короткими, легкими взмахами. Мешала земля. Часто попадались мелкие камешки и выбивали из-под лезвия светлые искры. Дарья рубила с опаской. Затупишь топор, и тогда работать станет еще труднее. Постепенно она обошла всю осипу кругом, пошатала ее — дерево дрогнуло. Дарья надавила сильнее — осина заскрипела и с тихим шорохом повалилась на землю. И только тут Дарья поняла свою ошибку. Она вырубила дерево, а не выкорчевала его. На месте осины осталась глубокая лунка, а от нее во все стороны простирались толстые корни.

Дарья попробовала потянуть кверху один из них. Он слегка подался, а вовсе вырвать его не хватило сил. Пришлось окапывать корень лопатой и выворачивать потом мотыгой. Она много помучилась, выдирая из земли остальные корни. А потом пришлось еще разрубать ствол дерева на четыре части и оттаскивать прочь, за линию, которую она наметила себе границей поля.

Заплакала Ленка, и Дарья пошла ее успокаивать. Горели ладони и пальцы, сердце стучало беспорядочно и быстро, горькие спазмы перехватывали дыхание. Вот она как дается, своя земля! Ну ничего, зато своя! Черных сказал: «Хоть сто десятин занимай…» А солнце скоро к полудню, у Дарьи же вырублено, вырвано из земли всего одно дерево.

Дарья обвела взглядом лес. Подсчитывая, пошевелила губами. Да, если она будет работать так, то к осени не много она приготовит земли. О том, как она вспашет землю, чем засеет ее, Дарья и думать не хотела, эти мысли мешали работать. Сейчас знай одно: маши топором, бей мотыгой, долби, руби, выворачивай корни, — обо всем остальном будешь думать после.

Успокоив ребенка, Дарья снова взялась за работу. Теперь она поняла, что ей надо сначала окапывать корпи, а потом подрубать. И подальше от ствола, чтобы дерево, падая, само вырывало их из земли своей тяжестью. Дело пошло быстрее. Одну за другой, она кряду повалила несколько осин.

Привыкну, приспособлюсь, — шептала она, отирая ладонью пот с горячего лица. — Ничего, начинать всегда трудно.

На сухостойную лиственницу прилепился маленький пестрый дятел. Деловито постучал крепким, тяжелым носом. Не найдя здесь для себя никакой живности, дятел перепорхнул на другое дерево и рассыпал там длинную звонкую дробь. Отвел далеко назад голову и долго осматривал трещины в коре: не выскочит ли оттуда напуганная стуком букашка? Крепко держась коготками, дятел, как по спирали, несколько раз обежал вокруг дерева. Ничего!.. Он сердито пискнул, перелетел па гнилую березу, постучал там — опять без пользы! — и, мелькая своим красно-пестрым опереньем, скрылся в мелком осиннике.

Нет тебе сегодня счастья-удачи, — стаскивая с головы платок и отбрасывая его на ворох мелких сучьев, обрубленных с выкорчеванных осин, проговорила Дарья. — Ищешь счастья. А счастья нету… — Она тяжело перевела дыхание. — Счастья нету… Ты-то найдешь! Не в одной, так в другой гнилушке твой жук усатый сидит. А где мое счастье? Мне-то где, мне-то как найти его?

Дарья подняла мотыгу, размахнулась ею, ощутив, как жаркая волна сразу разлилась по всему телу. Всадила мотыгу глубоко в землю.

Не найти мне… Нет!.. И не буду искать… Я его силой возьму… Силой возьму… Силой возьму… — твердила она, взмах за взмахом разрыхляя перегной у корня осины.

Солнце перевалило за полдень. Потом пошло и к закату. А Дарья все работала и работала, махала тяжелой мотыгой, подсекала топором корни деревьев и мельком лишь взглядывала, как клонились к земле вершины осин. Останавливалась она лишь, когда всплакивала Ленка. Отекшими и распухшими от мозолей и ссадин руками она вынимала дочь из зыбки, давала ей грудь, с тревогой каждый раз отмечая, что Ленка остается голодной. Дарье и самой все время мучительно хотелось есть. Она давно уже прикончила запасы, взятые из дому, и теперь, чтобы хоть чем-нибудь заглушить чувство голода, то и дело бегала к ведерку со студеной водой, принесенной из Дор-гинского ключа.