Горит восток

Чтобы побывать на дальних полях и вернуться обратно, уходил полный день. Вечером Дарья являлась к Черных и рассказывала, где нашла нераспаханные окрайки, — ей много не нужно было земли: одну-две десятины… Черных молча выслушивал, поглаживал ладонью бороду, и отрицательно крутил головой.

Петрована…

Андрияновы земли…

Митревские будут пахать…

Иннокентий Юрип энтот край занял. Его…

Сюда зря заришься: Михаила Барышников женился, от семьи отделяться хочет. Ему отдадим…

Наконец сил больше не стало у Дарьи. Шесть дней без пользы била ноги она.

Так что же, на всей земле и места мне не найти? — закричала она на старосту, когда тот опять ей ответил отказом.

— А я не знаю, — невозмутимо возразил Черных. — Сюда вас никто не звал, сами приехали. Чего на новосельческие участки не пошли? Чего в старожильческое село вас потянуло? Спору нет, была мужику твоему земля обещана, ежели в обшшество деньги внесет; нету денег — нету и земли. Кто тебе занятую, свою землю без денег отдаст? Ищи, когда взялась, свободную.

И еще раз Дарья пошла на елани…

Земля!..

Сколько тысяч верст пройдено пешком и проехано, где на подводах, где по железной дороге! Бесконечная и необозримая, простиралась перед ними русская земля. Каждый свой шаг они делали по земле, но — странно! — только по чужой земле. А найти землю свою, для себя, было никак не возможно. Они жили на тесном наделе: одна мужская душа, а в семье пять человек. Женщинам земли не полагалось. Женщина всегда должна быть чьей-нибудь. Если мать — она мать своего сына. Если жена — она жена своего мужа. Если дочь — она дочь своего отца. Если нет у нее ни отца, ни мужа, ни сына — она никто. И на земле нет ей места. Она бобылка. И жить ей на краю села, а лучше — за околицей, в темной и грязной бане, увешанной пучками сухих трав, уставлепной банками, бутылками и пузырьками с настойками, мазями и притираниями. Сама не веришь в них — пусть верят другие… И пусть зовут тебя знахаркой, колдуньей. Пусть проклинают! Но тебе, одинокой бобылке, ведь тоже хочется жить!.. Земля, земля! Почему ты так велика и почему ты не для каждого, кто хочет тебя обрабатывать?

Они жили на тесном наделе, но потом не стало и его. Оказалось, что хозяин этой земли кто-то другой. Кто он — его и в глаза не видели. Привезли из губернского города бумагу, пригнали команду солдат и всему селу приказали съехать с обжитого места. Всему селу!.. Куда? Куда угодно. Выбор широк. Можно на север, на юг, на восток или на запад — на все четыре стороны света, а вернее всего: лечь в землю, там, где стоишь.

И тогда всем миром поднялись на селе люди, и руки их потянулись к железу…

Но после этого одни, опутанные веревками, ушли за телегами до ближнего острога, а потом… Кому какое дело, что стало с ними потом! Других приютил город. Надолго ли только и с лаской ли? А третьи пробрались за Урал, сюда, в Сибирь, в эти необъятные шири, где молочные реки текут в кисельных берегах, где на березах растут и зреют печеные пшеничные калачи.

В семье было пять человек — трое остались на отнятой у них земле, скосила болезнь, мертвым нашлось по три аршина земли; оставшиеся двое — муж и жена — пошли искать счастливую землю, свою землю.

То вдвоем только, то смешиваясь с потоком переселенцев, пострадавших от безземелья и недородов, они упрямо двигались на восток. Брели среди лоскутных крестьянских полей, где каждое, разбежавшись, можно было перепрыгнуть, и знали: у каждого лоскутка есть хозяин, и лишнему человеку на нем устроиться негде. Шли, пересекая помещичьи пашни, привольно раскинувшиеся на самых лучших угодьях, и знали: земли свободной здесь очень много, но им, Еремею и Дарье, места здесь нет. На севере, на юге, на востоке, на западе — куда ни пойди, везде чужая земля. И только пыльная дорога была их землей, она принадлежала каждому, кого гнала нужда в поисках куска хлеба…

Словно море, открылись перед ними равнинные степи Сибири, нетронутая целина…

Им говорили: в Сибири помещиков нет, бери себе земли всяк кто сколько хочет. Помещиков здесь действительно не было. Но были земли царские, кабинетские, и поселиться на них Еремею и Дарье было нельзя. А все остальное занято. Занято! Земли нет. Только для себя, а не для пришельцев. Ступай дальше. Дальше. Вглубь. В глушь! В тайгу! В горы! Иди к Ледовитому океану. Ступай на Сахалин, на Камчатку. Ступай хотя к самому черту в преисподнюю, но только мимо пройди!.. В предгорьях Саян для вашего брата нарезано много участков. Отличные, богатые участки! На них несеяно родится.

Земля, земля, мать-кормилица! Бескрайная, беспредельная. А места человеку на ней нет, везде он лишний… Не трожь! Мое! А ты ступай в предгорья Саян, на отличные, богатые земли, руби, вали дремучий лес, выворачивай пни, камни, высушивай трясины…

Земля, земля! Почему ты одним мать, а другим — злая мачеха?

Дарья присела у дороги. Заплакала Лейка, попросила есть. Дарья расстегнула кофту, дала ребенку грудь; молока было мало.

«Исходилась я вовсе, — подумала Дарья. — Как выкормлю ребенка?»

Она обвела взглядом цветущее ржаное поле. Это поля самого Черных. За ними крутой склон к ручью, заросшая ельником падь, а поднимешься снова в гору, пересечешь небольшой лесок — там высокая сухая грива. Соседский Захарка подсказал ей: ничейная земля. Через ручей мост наводить никто не хочет, хватает людям пашен и здесь. Спасибо мальчишке за добрый подсказ…

Позади часто зацокали копыта лошадей. Дарья повернулась. Вершие ехали Черных и Петруха. Сытые бока коней лоснились от пота. Черных натянул поводья.

Все ходишь? — спросил он и потрепал коня по красиво выгнутой шее. — Все ищешь? А ищут то, что потеряно. Не теряла — и не найдешь.

Найду, — твердо сказала Дарья и отступила с обочины, чтобы конь Петрухи не ударил копытом девочку, — найду. Не много мне надо. Только слово свое вы сдержите.

За ручей, поди, метишь? — Черных показал пальцем вперед. — Нету.

Найдется, — уверено проговорила Дарья, — я знаю.

Нету, — покачал головой Черных. — Вот Петрухе еду эту землю отводить. Там — на большое хозяйство. Он из Кушума надумал поближе к городу переехать. Наш теперь, рубахинский. В наше обшшество приняли вчера.

Ваш? — повторила Дарья. — Да, ваш, верно… А я чужая, всем, всему свету чужая.

Петруха тронул коня, выдвинулся вперед.

В соседки ко мне хочешь, синеглазая? Добро пожаловать. — Конь вертелся, нетерпеливо бил копытом в землю. Дарья, пятясь, вошла в рожь. — Помочь чем надо — говори, не стесняйся. Помогу. Зла не помню. Обид на душе не таю.

Дарья сделала еще шаг назад. Высокая рожь скрыла ее до самых нлеч. Дымком потянулась вбок цветочная пыльца.

Батрачить на тебя?

Петруха достал из-за пазухи вышитый кисет, не спеша набил табаком трубку.

В работники я никого ие зову, — он приблизил трубку ко рту, — в работники ко мне люди сами просятся. Ты это на всякий случай запомни. — И стал закуривать, щурясь от едкого дыма. — Как с соседкой поговорить с тобой

думал.

Черных нетерпеливо дернул повод. Наклонился к Дарье

с седла.

Вот что я тебе скажу. Не для тебя эти земли. Руби лес, баба. Не топчись зря по чистым еланям. Сколько вырубишь — все твое. Слово свято. У Доргинской пади есть сподручный, тонкий и не частый, осинничек. Только, — он пристально посмотрел па Дарью, — землю ты себе приготовишь, а чем ты и на ком потом пахать ее будешь? Где семена возьмешь?

Он тронул коня. Петруха замешкался.

Трудно будет, синеглазая, попроси — выручу. Я добрый. Проси сейчас. Не откажу. У меня праздник. Новоселье! — Глаза Петрухи туманились довольством. Он показал рукой на гриву, зеленеющую за ручьем — Bona чего я хозяином стал! Такое дело раздую — сам себе завидовать буду, корить себя, что ранее из Кушума в Рубахину не переехал. Город, железная дорога! Здесь, ежели с умом, так можно развернуться. Деньги на это есть. А к деньгам новые деньги сами придут. По речке Рубахиной настрою мельниц, весь хлеб…