Комбат

Медленно, тяжело встал он и опустил голову. И одним порывом с ним встали в скорбном молчании все. Тарасову было так тяжело, что он забыл все, и кто его знает, сколько бы простоял так, держа всех в тягостном напряжении, если бы в шалаш не протиснулась Поля.

— А нам только сказали, — виновато проговорила она и, почувствовав, что радость ее неуместна сейчас, посмотрела на всех, спрашивая, в чем дело.

— Ничего, Поленька, ничего… — сказал комбат, — садись, побудь с нами…

Она не села, с надеждою поглядывая на разведчиков.

— Есть, сестричка, есть тебе, — проговорил Василий Николаевич. — Как же не быть? Это в первую голову взяли. Вот.

Он поставил перед нею четыре туго набитых вещмешка. Присев на корточки, она развязала один из них, и на лице ее выразилось такое восхищение, какое бывает, когда глядят на изумительные по красоте сокровища. Да и могли ли быть на свете сокровища дороже этих бинтов и лекарств теперь, потому что они стоили жизни людей?

Обрадованная настолько, что все лицо ее лучилось неуемным, неудержимым восторгом, она вскочила и, схватив ладонями за щеки Василия Николаевича, поцеловала его, проговорив:

— Миленький ты мой, родненький ты мой!

Василий Николаевич, смущенный этим поцелуем, крякнул и уж от растерянности провел пальцами по одному, потом по другому усу.

Батальон ждал завтрашнего дня. Когда из морозного тумана выглянуло солнце, точно проклюнув из уходившей ночи вершины сопок, отдаленный громом и гулом, прокатившимся по долинам, донесся голос наших орудий.

Тарасов воспринял этот гул с таким же чувством чуть тревожной надежды и радостного ожидания, с каким воспринимал, бывало, звуки приближавшейся грозы, когда поля иссыхали от жары.

Потом орудийная стрельба затихла.

«Пошли в атаку, — понял Тарасов, — давайте, давайте, только не уступайте! Милые вы мои, только не поддавайтесь!»

Снова раздался грохот взрывов, теперь уже громче, резче, ближе.

«Пошли, хорошо, пошли!» — облегченно выдохнул Тарасов.

Когда и на этот раз смолкли взрывы, различались уже звуки ружейной, автоматной и пулеметной трескотни.

В горячей нетерпеливости ожидания время тянулось медленно, и казалось, нет конца паузам между налетами нашей артиллерии. При третьем налете комбат увидел, как далеко еще, но различимо ясно закурились снегом вершины сопок — наши били туда. Потом на одной из вершин выметнулся от взрыва снег, и тотчас рядом поднялся еще такой же рваный фонтан снарядного взрыва.

— Давай, давай, крой их! — нетерпеливо звал он свои снаряды, и, точно по его просьбе, они пошли молотить по этой вершине непрестанно. Поднятые выше вершин леса земля и снег не успевали упасть, как новые и новые взрывы взметывали и взметывали их, и вся вершина, как в котле, кипела от этой пляски снарядов.

— Вот дают! — воскликнул лежавший рядом с комбатом Миша.

Но ничего не осталось в памяти об этом дне так ярко, как тот момент, когда Тарасов увидел своих. Он все время шарил биноклем по сопкам, ища их, так что глаза уставали от яркости снега. Далеко еще на сопке показались несколько фигур, но он узнал своих. Узнал сразу, узнал безошибочно. Узнал по горбикам вещмешков за спинами, по юрким, не угловатым, как у фашистов от вымуштрованности, движениям, по самому их поведению.

Некоторое время он ничего не различал — застлало слезами глаза… Потом до боли вглядывался в сопку, но там было ничего не видать, точно растворились эти фигурки в снегу, точно их и не было вовсе. Тарасов догадался, что это были артиллерийские разведчики. Он угадал это по стереотрубе, квадратный ящик которой с заплечными ремнями снял один из разведчиков со спины. Теперь там только иногда поблескивали стекла биноклей и стереотрубы.

Фашистам сейчас было самим до себя. Но они не уходили, боясь удара в спину. Они торопливо показывались, то тут, то там, поглядеть, что у нас делается, и прятались снова. Враг нервничал. Фашисты явно боялись атаки с нашей стороны.

— Как тараканы на морозе закопошились! — с усмешкой заметил Миша.

Комбат распорядился, чтобы оставили надежную охрану у раненых и пленного полковника, а остальные были готовы к атаке. Все лежали в снегу, ожидая команды комбата.

Но Тарасов ждал. Ждал такого момента, чтобы бить наверняка.

Грохот пальбы все нарастал. От взрывов метался воздух на сопках и по долинам, и от этих воздушных толчков сильней порошил и метельными косами метался сдуваемый с деревьев снег.

Наконец взрывы лохматыми всплесками показались за гребнем сопки, которую занимали фашисты.

— Дайте же! Дайте сюда! — уже чуть не кричал Тарасов.

И наши дали!

Снаряды грянули прямо по сопке напротив. Вот теперь пришло время! Комбат скомандовал, и бойцы заскользили вниз в долину и, насколько позволяли взрывы, подползали ближе к врагу по склону занятой ими сопки.

Когда же артподготовка закончилась, Тарасов вскочил с пистолетом в руке, устремился вперед.

Худой, маленький, он карабкался вверх, увязая в снегу, падая, вскакивая опять, переметываясь от дерева к дереву, под дзинькавшими, щелкавшими в стволы пулями.

Вдруг будто кто-то стукнул по нему спереди, да так сильно, что он враз остановился, словно налетев на невидимую, но непреодолимо прочную стену.

Удар этот был не по груди, не по голове, не по рукам или ногам, а по всему телу сразу. И, остановившись, он поглядел кругом, не понимая еще, что же это такое, но ничего, кроме белого сугроба перед собой, не увидел. И, все еще во власти горячего чувства атаки, вновь хотел бежать вперед, но от одного только движения земля пошла у него перед глазами куда-то вверх, встала перед ним стеной и опрокинулась на него, закрыла свет в его глазах.

Когда очнулся, увидел белизну и подумал, что надо подниматься, а то замерзнешь.

Шевельнулся, но боль сковала движения, и он только простонал:

— Помогите…

Он почувствовал чьи-то руки, но руки эти не поднимали его, а держали за грудь, не давая шевельнуться.

— Все равно не дамся! — крикнул он, рванулся изо всех сил и опять потерял сознание.

Потом до него дошли слова:

— Осторожней надо, осторожней! Он ведь все еще воюет.

— Я не ожидала, доктор.

— Надо ожидать.

Но он воспринял эти слова не явью — ему подумалось: «Что это такое мне мерещится? Вот еще чушь какая!»

Удивительно знакомым, басовито-гудящим голосом кто-то сказал:

— Непошто ее бранить, доктор. Знамо ли было? Я видел, что он здраво глядел. Обрадовался, да, вишь ты, что вышло.

Тарасов открыл глаза. Пожилой, с крупными морщинами на лице, доктор добродушно, но очень внимательно глядел на него, видно, желая понять: как он сейчас?

— Я понимаю, доктор… — проговорил Тарасов удивившим его самого тихим голосом. Рядом что-то стукнуло. Тарасов повернулся на этот громкий, резкий стук и увидел, как огромная фигура в одной нижней рубахе и кальсонах прилаживалась на костылях.

— Куда? — испуганно вскрикнула сестра, но раненый метнулся к двери, отталкиваясь одною ногой (другая была в бинтах) и гремя костылями. Распахнув дверь, он крикнул так, что вроде воздух пошел по палате ветром:

— Очнулся! Очнулся! Комбат очнулся, ребята!

Раздались радостные голоса, топот, хлопанье дверями.

— Не пускать! Никого не пускать! А то они все вверх дном перевернут! — закричал доктор, и сестра, подбежав к двери, закрыла ее.

— Прямо беда с ними, — ворчливо проговорил доктор. — Говоришь, нельзя, а они: мы только глянем. Осматриваешь кого — у самого в чем душа держится, — а все равно: как наш комбат себя чувствует? По коридору идешь, тоже слышишь: как комбат, доктор?

Тарасов лежал, закрыв глаза, и слезы текли по его лицу…

Доктор давно лечил людей и, глядя на этого хрупкого с виду человека, радовался: знал, что такие слезы бывают лучше любого лекарства.

Дедушка Иван