Комбат

— Потом… А может, этого потом для нас через минуту не будет. Война ведь. Когда я служил в русской армии, у меня был умный денщик. Я сейчас вспомнил, как он иногда говорил: «Семь бед — один ответ». Говорите, я слушаю.

— Скажите, господин полковник, вы хотели бы, чтобы вашим детям пришлось пережить то, что вы теперь переживаете?

— А вам? — обидевшись на такой вопрос, спросил полковник.

— И злому врагу не пожелаю.

— Так что же вы меня об этом спрашиваете?

— Для того, чтобы напомнить — хотеть или не хотеть мало, надо делать так, чтобы этого не было. Если отцы только для себя будут знать опыт своей жизни, сыновья могут совершить те же ошибки и пойти по дороге, которая приведет их к страданиям и мукам. Я, например, убежден, что и вашему, и нашему народу не для того сила, ум, честь даны, чтобы убивать друг друга. Вы сказали, что война с нами — ошибка для вас. Таким образом, мы с вами единомышленники по важным вопросам. Но этого мало, чтобы изменить происходящее теперь. В этом надо убеждать других. И я уверен, что вы можете сделать много доброго, говоря своим солдатам то, в чем убеждены сами.

— Но что слова теперь?

— Будущее каждый день зреет в душах людей, господин полковник, и слово — самый лучший садовник этого будущего. В этом убеждает наш опыт. У коммунистов ведь поначалу, кроме слова правды, на вооружении ничего не было. Вы это знаете.

Полковник внимательно слушал, потом спросил:

— И что я должен конкретно сказать?

— А вот это вам предстоит обдумать самому.

— Вы хотите сказать, что никакого текста, который бы я читал, у вас нет? — изумился полковник.

— Для того, чтобы дойти до души человека, надо и говорить с ним от души. Так ведь? А как я могу выразить за вас ваши чувства?

— Вы хотите сказать, что я буду иметь право говорить, что захочу? — все не веря этому, переспросил полковник опять.

— Разумеется. О чем можно, а о чем нельзя говорить, вас предупреждать не надо. Ну, например, не позволите же вы затрагивать вопросы военной тайны. Это уж как есть. Но слово, зовущее к добрым отношениям между людьми, к добрым делам, к человечности, мы не заковываем ни в какие рамки.

Полковник опять помолчал, потом спросил:

— А если я скажу так: «Друзья мои, солдаты Финляндии, слушайте слово моего сердца…».

Полковник говорил взволнованно, встревоженно, прочувствованно.

Тарасова тронуло то, что полковник старался убедить, заставить ему поверить. Комбат понимал состояние пленного. Мучительный перелом происходил в его душе. Прожить жизнь уверенным в том, что тебе доверяют, слово твое ценят, и вдруг понять, что все это было только до тех пор, пока ты не попал в беду, конечно, тяжело.

— Хорошо, господин полковник, — похвалил комиссар. — Вы хорошо все сказали. Вы зовете к доброму делу. Так что пойдемте, время не ждет.

Как только они вышли, Тарасов встал.

— Вы не спали? — удивился Миша, сидевший поодаль от огня и думавший о чем-то.

— Нет. Просто не хотел мешать.

— А я вот думаю — тоже ведь и среди них могут люди найтись. Проняло, видать.

— Видать, да.

— А какой злой поначалу был! И не подступись.

Тарасов встал, оделся и сказал:

— Пошли, Миша, дело делать. Комиссар, вишь, работает, а мы потягиваемся.

Разбудив начальника штаба, они вышли. Тарасов шел в шалаш к Поле, где лежали раненые танкисты. Очень важно было знать, не очнулись ли танкисты и не сказали ли, что передали с ними наши.

На месте, где лежали раненые танкисты, лежал теперь только один лейтенант. Тарасов молча снял шапку и, постояв так в скорбном молчании, хотел выйти, но лейтенант вдруг открыл глаза. На исхудавшем лице его глаза казались огромными и особенно пристальными. Он смотрел на комбата прямо и строго.

Потом лицо раненого дрогнуло, взгляд стал мутнеть — он медленно закрыл веки, вздрогнул весь, вытянулся и чуть погодя опустился, обмяк на своем ложе. Увидя это последнее движение лейтенанта, санитар сказал:

— И этот умер… Экая же беда, а?..

Забыв надеть шапку, комбат вышел из шалаша и пошел от поста к посту. Он только успел побывать в двух местах, как откуда-то из темноты, с позиций первой роты, донесся звук голоса. Потом финская речь зазвучала непрерывно.

— А слушают ли? — удивленный этим, спросил комбат Мишу.

— Да ведь в карауле стоят же.

— Да, конечно.

Он пошел дальше, как вдруг из темноты сзади донесся до него крик:

— Товарищ старший лейтенант! Товарищ старший лейтенант!

— Что он, сдурел, что ли? — узнав по голосу ординарца начальника штаба, рассердился Тарасов.

Запыхавшийся ординарец подбежал к нему, и Тарасов не успел ничего и сказать, как тот выпалил:

— Разведчики вернулись! И еще семь человек с ними, всего принесли.

Тарасова словно сдунуло с сопки и одним махом перенесло в свой шалаш.

Блаженный махорочный дым уже густо и вкусно плавал в шалаше. Лица у всех были праздничные, довольные, разговор неумолчный, хотя чей-то голос просил: «Да ладно вам, дайте послушать!»

Как только комбат протиснулся в шалаш, звонкая, радостная команда: «Вста-ать! Смирна-а-а!» — рассекла воздух.

Все вскочили, и стены шалаша заходили ходуном. От этой ликующей команды, от удовольствия, выражавшегося на лицах, комбат понял, что всем еще раз хочется услышать принесенное разведчиками известие. Встав по стойке «смирно», он приготовился принять рапорт Абрамова.

Старшина кинул к ушанке могучую свою ладонь и отчеканил:

— Товарищ старший лейтенант, ваше приказание выполнено! Командование благодарит всех за выполнение поставленной батальону задачи, приказывает находиться на месте и завтра дожидаться выручки. Нами доставлены медикаменты и продовольствие.

После рапорта оба они враз отняли от виска ладони.

— Вольно! — скомандовал комбат. Ему хотелось добавить: «Вот видите! Я же говорил, я же знал!..»

Все поняли это и с уважением глядели на своего командира.

— Ну, рассказывай, — попросил он Абрамова. — Да располагайтесь, товарищи, как удобнее.

— Не больно-то я рассказчик, — виновато улыбнулся Абрамов, — вот у Василия Николаевича это лучше выходит.

— Ну, старина, рассказывай, — повернувшись к Василию Николаевичу, с нетерпением проговорил Тарасов, — как прошли, как встретили вас, что там у наших. Все рассказывай.

Василий Николаевич, довольный, что ему доверили говорить за всех, указательным пальцем правой руки раздвинул на стороны усы, вызвав этим смех, потому что усы у него были короткие и ершистые и этот жест, применимый к пышным, разлетным усам, никак не шел к нему. Он без обиды заметил:

— Чего ржете? Такие-то хоть наживите сначала, а потом уж и гогочите, — потом крякнул, прочищая горло, и стал рассказывать: — Так ведь что прошли? Как всегда. Где ползком, где катком, где на карачках, а где и во весь рост. Они тоже не больно-то бравые теперя. Так что без шуму обошлось. Ну, а уж приняли нас родней родного! Сам генерал приехал. И все на нас глядит и говорит: молодцы! Ну молодцы! И поесть, и выпить — все, одним словом, как для самых дорогих гостей. Да. Уж что и говорить, встретили так встретили! — растроганно говорил Василий Николаевич. — Это же надо понимать, как встретили! И все-то все выспросили. А генерал нас принял, как родных. Спасибо, говорит, ребята, спасибо… Лейтенант, погрей-ка их, иззяблись ведь… Помянули и погибших… Как же…

Боль о погибших товарищах жила в сердце каждого, и все печально, сурово примолкли. И в этой тишине раздался голос Абрамова:

— А командир полка тоже погиб…

— То есть как погиб? — сразу и не осмыслив значения этих слов, переспросил Тарасов.

— Там тоже не сладко было, товарищ комбат… — пояснил Абрамов.

Чувствуя, как все с болью переворачивается в сердце, Тарасов глядел то на одного, то на другого из своих товарищей, взглядом спрашивая: да как же это? Да разве это может быть?

Все, подавленные, молчали, и Тарасов только теперь осознал, что майора больше нет. Нет человека, которого он так любил…