Комбат

Волков хотел сесть, но только чуть приподнялся и опять упал на спину.

— Ну что ты? — испугавшись, что он ушибся, и расстроившись, что не успел поддержать его, наклонясь над ним, встревоженно проговорил Тарасов.

Худощавое лицо Волкова побледнело, щеки провалились, жесткая щетина торчала на подбородке, на верхней губе, на щеках. На его лицо трудно было смотреть без сострадания. Но в больших глазах раненого горел живой, энергичный огонь, он не хотел поддаваться своей беде, крепился, что было сил.

— Сегодня провели открытое партсобрание, — уложив Волкова, сказал Тарасов.

— Я все понимаю, Коля… — проговорил Волков, глядя на Тарасова так, что он увидел: не надо ничего скрывать от него, он сам знает все и помнит, что его долг теперь состоит в том, чтобы другие видели, как надо держаться здесь. Многим ведь и тяжелей было, и выглядели они хуже. Их слушали. Тарасов ощущал это потому, что в шалаше стало тише.

— Ты не расстраивайся, — больше другим, чем Волкову, сказал комбат. — Фашисты, вишь, примолкли, сил, видать, больше нет. Потрепали мы их хорошо. Теперь вот наши пособерутся с духом и нам помогут. Такие вот дела.

— Ну, иди, — прищуром глаз дав понять, что ему все ясно, проговорил Волков.

От всех волнений, от нахлынувших новых забот Тарасов измотался в этот день, и, видя, что он еле держится на ногах, комиссар и начальник штаба потребовали (именно потребовали), чтобы он лег отдыхать.

Как только комбат лег, голод, до того словно бродивший где-то около, будто только того и ждал — накинулся на него со всею силой. Есть хотелось нестерпимо.

Он лежал на подстилке из лапника, повернувшись лицом к стене шалаша, чтобы подчиненные не увидели его состояния, и уговаривал себя: «Уснуть, уснуть, уснуть…».

По тому, что он лежал не шевелясь, Миша решил: спит — и двигался тихо, и осторожно укладывал дрова в очаг, и шепотом предупреждал каждого входящего, чтобы вели себя тише. Все ходили на цыпочках, говорили шепотом. Но Тарасов не только слышал, что говорили, — он представлял, с какими жестами и выражением лица шел разговор.

Вот кто-то быстро вошел, повернулся у входа в шалаш и, шурша задубевшим куском брезента, заменявшим дверь, постарался как можно плотнее прикрыть вход. Но как ни поворотлив был вошедший, по земле от входа пронеслась волна холода. Тарасов понял, что пришел начальник штаба.

— Давно уснул? — тихо спросил он Мишу, и комбат представил и почувствовал, что лейтенант по-доброму посмотрел на него.

— С час, как лег.

«И тебе бы надо передохнуть», — заботливо подумал Тарасов. Миша, точно угадав его мысли, сказал:

— И вы прилягте, товарищ лейтенант. Я сейчас же дам знать в случае чего.

— Нельзя. И Степан Ильич не вернулся, и комбат отдыхает.

— А вы не спите, только прилягте, все легче.

Лейтенант послушался, прилег, и снова стало тихо.

Только неугомонный Миша выскальзывал и вновь входил в шалаш так, что и холода за. ним не чувствовалось. Трудно было сказать, много ли, мало ли времени прошло, когда осторожно распахнулся брезент над входом.

«Кого это жаркого черт несет?» — сердито подумал Тарасов.

— Быстрей, быстрей, а то выстудим! — прозвучал поторапливающий голос комиссара. Прошуршал брезент; заботливый голос комиссара спросил:

— Давно уснул?

— Комбат часа два как, а товарищ лейтенант недавно прилег.

«Уж спит! — удивился Тарасов на лейтенанта. — Вот счастливец! Только лег и как с камнем в воду. Пусть поспит. А кого же это Степан привел?»

Действительно, вошедший с комиссаром человек вел себя так, что, если бы комиссар не сказал ничего, можно было бы подумать, что он пришел один.

— Проходите, господин полковник, садитесь, — шепотом пригласил комиссар.

«Зачем это пленный ему понадобился?» — удивился Тарасов.

— Благодарю, — сдержанно ответил полковник.

— Ну что наплевать-то, садитесь, в ногах, говорят, правды нет, а спасибо потом скажете. Да и спят все, шуметь неудобно, а нам поговорить надо, так что сядем друг к другу поближе. Да и погреться не мешает.

Полковник прошел к огню, сел.

— Миша, у нас кипятку погреться нет? — спросил комиссар.

— Остыл уж. Поставить?..

— Поставь, пожалуйста. Извините, господин полковник, больше угостить нечем.

«Что это он так расстилается перед ним?» — еще больше удивился Тарасов.

Было тихо, только потрескивали, стреляли угольками дрова в очаге да побулькивал котелок с кипятком.

— Вы чем-то расстроены, господин полковник? — нарушил молчание комиссар.

— А вас разве волнует это?

— Я пригласил вас, как вы понимаете, не зря. Времени у нас попусту тратить нет. Мне надо поговорить с вами по-человечески, по душам. А это зависит и от вашего состояния, конечно.

— А вы действительно хотели бы понять меня по-человечески?

— Иначе нам не договориться.

— Договориться, — с какою-то болью в голосе не сказал, а вроде выдавил это слово пленный. — Договориться… Боже мой!.. Что будет после того, в чем мы уже договорились? И опять договориться… Нет, вы можете понять, что случилось, или нет?

— В чем дело, господин полковник? — с искреннею тревогой спросил комиссар.

— Я пошел на помощь раненым, скажу прямо, не от любви к вам. И не от желания, как обо мне выразился ваш командир, что-то выгадать себе. Нет! Ваше дело судить обо мне как угодно, но я старый человек, воспитанный в старых правилах чести и гуманизма. По этим правилам, поднять руку на раненого преступно — какие бы разногласия ни стояли между людьми. Это и правило моего народа. Я знаю это! Наконец это признанный в Гаагской конвенции закон. Вот почему я сделал это. И свои же открыли по мне огонь. Вы понимаете, что это значит?

— Но в чем же дело, господин полковник? Мы, конечно, понимаем, что все это не просто для вас, и особенно ценим, что вы добровольно помогли раненым и действовали решительно. Но что вас так сильно тревожит теперь, когда дело сделано, мне не совсем понятно. Вы встревожены, по-моему, куда больше, чем тогда, когда решались помочь нам.

— Вы правы, к сожалению, — признался пленный, — теперь я в смятении. Когда помогал раненым, я не сомневался, что поступок мой будет у своих понят, как и я его понимал и понимаю. Я честно воевал, честно служил всю жизнь, я не совершил ни одной подлости по отношению к своим солдатам, вы это знаете, и я не мог подумать, что мне не поверят. А не поверили. Открыли огонь. Значит, квалифицировали как предателя. Нет, вы можете понять, что это значит?! Мне, как у вас говорят, точно нож в грудь воткнули. Но это не самое главное. У меня ведь есть семья. Как это все отразится на ней? Что будет с ними?.. Что вы еще хотите от меня?

Чего можно хотеть от человека, находившегося в таком состоянии? «А ведь и верно, поди-ка, домашним его за такое дело не сладко будет, — подумал комбат. — Спасибо ему и на том, что сделал, чего же еще».

— Я все понял, — проговорил комиссар, — и прошу вас считать, что пригласил только, чтобы поблагодарить за помощь раненым. Спасибо, господин полковник.

— Вот жизнь… Мог ли я еще два дня назад во сне увидеть, что буду сидеть так вот с вами, слушать вас. принимать благодарности и, главное, чувствовать, что это приятно мне… — как-то задумчиво и вместе с тем удивленно ответил пленный.

После этого и полковнику можно было встать и тем дать понять, что раз все сказано — он просит отпустить его, и комиссару можно было приказать, чтобы его увели, но оба сидели и молчали. И комбат понял их. Что бы ни было, но пленный спас жизнь наших бойцов, и к нему уже было доброе отношение, и как-то нехорошо, неблагодарно было приказать увести его, когда он сам не высказал этого желания.

Полковнику, конечно, было трудно и тревожно на душе, и, видя, как к нему относятся теперь, он почувствовал здесь себя легче, проще. Все не один со своею бедой.

Полковник долго молчал и снова спросил:

— Но что же вы еще хотите попросить у меня?

— Вам трудно сейчас. Я думаю, мы поговорим об этом потом.