Комбат

Тарасов объяснил капитану, что было задумано.

— Конечно, ваше дело, но… — капитан пожал плечами.

Иного Тарасов и не ожидал, поэтому заранее был готов объяснить, почему решился на такой шаг. Капитан выслушал и ответил:

— Сани в порядке, все подготовим.

Так он и ушел, не веря в задуманное.

Пока не вернулся комиссар с пленным, Тарасов хотел посоветоваться еще с Каролайненом, послал за ним.

— А я только собирался к вам, — войдя, сказал Каролайнен. То, что он не доложил о прибытии по уставу, как это было всегда, подсказывало Тарасову, что у Каролайнена случилось что-то очень важное, необычное.

— Да-да, дело, на мой взгляд, очень серьезное, — отвечая на вопросительный взгляд комбата, сказал Каролайнен.

— Сходи-ка, Миша, к разведчикам да попроси ко мне двоих, — распорядился Тарасов.

— Есть привести двух разведчиков! — козырнул Миша, и по глазам его комбат увидел, что ординарец понял — ему надо остаться вдвоем с Каролайненом.

— Вот отрывок из письма полковника. В документах нашел, — когда ординарец вышел, подал Тарасову исписанный листок Каролайнен.

«…Вы спрашиваете, как я живу, — прочитал Тарасов, — теперь я имею возможность, не скрывая, сказать вам об этом. Это письмо передаст вам мой адъютант, ему я верю и уже выхлопотал поездку домой. Я здоров, сыт и в относительной безопасности. Так что волноваться за меня не надо — все будет хорошо, и мы непременно будем вновь вместе. Но чем дольше идет война, тем чаще сомнения овладевают мной — то ли мы делаем, что следует делать? Вчера я случайно наткнулся на похороны наших убитых и услыхал, как один из хоронивших, пожилой солдат, с горечью сказал: „Зачем это все?“ Я постарался, чтобы меня не заметили, и ушел. То, о чем невольно думается мне, значит, приходит в голову и другим, и я уже не могу осуждать этого».

— Вот оно что! — дочитав, воскликнул комбат. — Начало брать за живое!

— Нет, ведь вы понимаете, что это значит! — радостно сверкая глазами, без обычной стройности речи, возбужденно заговорил Каролайнен. — Нет, ведь это же что значит! Это ведь… Для меня это праздник. Вы понимаете?

— Еще бы!

— Нет, ведь если такие, как господин полковник, начинают думать по-другому, это же!.. — от охвативших его чувств он не мог больше говорить, но и быть спокойным не мог и быстро заходил по подвалу. Когда Каролайнен поуспокоился, Тарасов рассказал ему о задуманном деле.

— И вы решились, еще не зная этого письма полковника? — удивленно спросил Каролайнен.

— Как видишь, хотел только посоветоваться с тобой, как это лучше сделать.

— Спасибо… Да-да, спасибо… Я думаю… Нет. Я верю… Надо попробовать…

В подвал вошел Миша, а за ним разведчики.

Вскоре вошел комиссар, потом пленный и за ним разведчик с автоматом. Тарасов изучающе посмотрел на полковника. Губы пленного были плотно сжаты, серые глаза задумчиво-суровы.

«Проняло, кажется», — облегченно подумал Тарасов.

— Не совсем гладко все вышло, — пояснил комиссар. — Сенин не разобрался, в чем дело, крикнул: — «Финны!» К оружию пополз. Насилушку угомонили…

— Я думаю, господин полковник поймет их? — не извиняясь, но и без той мстительности, которая при прошлом разговоре непременно бы вырвалась у него, спросил Тарасов пленного.

— Я понимаю, — без зла в голосе ответил пленный. Что бы там ни было, но это уже была покладистость, и комбат втайне обрадовался.

— Садитесь, господин полковник, — движением руки пригласил он.

— Ничего, постою.

Чуткость комбата была обострена до предела, и он тотчас понял, что за этой холодностью ответа крылось. Полковник не хотел принимать добра от него, думая, что за этим скрывается желание размягчить его, а потом все-таки добиться того, что не удалось при первом допросе.

— Я не собираюсь допрашивать вас снова, господин полковник, — откровенно сказал он. — Дело совсем в другом.

Полковник удивленно посмотрел на всех и сел к столу. Сел и Тарасов с комиссаром.

— Кривить душой, господин полковник, сейчас нельзя. Это первое мое условие разговора, — спокойно, не быстро произнося слова, начал Тарасов, глядя в лицо пленному.

Полковник не отвел взгляда. Слушал и смотрел внимательно.

— Вы видели, в каком положении наши раненые? У нас нет медикаментов, и не трудно понять, чем это раненым грозит. Не так ли?

— Это я видел и понял.

— Мы хотим, чтобы вы, господин полковник, обратились к своим и сказали им, чтобы они пропустили наших раненых за линию фронта. У нас есть один танк с горючим и сани для двадцати пяти человек. Подумайте также, что если будете упорствовать, я просто не смогу гарантировать вашу безопасность. Каждого за руку не удержишь. Можно только своими делами расположить к себе людей. — Последние фразы были произнесены решительно и твердо.

Пленный откинулся на стуле и замер. Он не говорил «нет», но он не говорил и «да». По лицу его, замкнувшемуся вновь, трудно было понять, что он думает. Боясь получить отказ, комиссар не выдержал и сказал:

— Господин полковник, давайте считать это переговорами вашего и нашего народов.

Полковник быстро посмотрел на комиссара и спросил:

— Если я вас правильно понял, вы, не веря мне, верите в честь и гуманность моего народа? Это ваша последняя надежда сейчас. Так я понял?

— Да, так, — подтвердил комиссар.

— Я не могу переварить все это сразу, — проговорил полковник и пошевелил руками, показывая, какая у него сумятица в голове.

— Подумайте, господин полковник, — уже радуясь, что хоть этого удалось добиться, проговорил Тарасов и посмотрел на комиссара. Комиссар взглядом ободрил его: хорошо, Коля, хорошо!

Полковник прикрыл глаза и долго молчал. Тарасов не выдержал, заходил по подвалу.

— Ваши гарантии? — наконец проговорил полковник, оставаясь в той же позе, только чуть-чуть приоткрыл глаза.

— Как? — враз остановившись и повернувшись к пленному, изумился Тарасов. — Речь идет о жизни моих товарищей и, как я уже сказал, вашей. А вы с нас же требуете гарантий? Чем вы можете гарантировать жизнь наших людей?

— Успокойся, Коля, — вмешался комиссар. — Господин полковник, очевидно, еще не вполне поверил нам н думает, что мы собираемся воспользоваться пропуском раненых еще для каких-то целей. А может, ему кажется, что все это и затевается с целью организовать прорыв, вылазку или еще что-то в этом роде? Вы боитесь этого, господин полковник?

— Да, — ответил полковник.

— Но мы не вы, черт вас возьми! — оскорбленный невероятной чудовищностью такого подозрения, закричал Тарасов. — Мы не ходим в атаки за спинами женщин и детей, не стреляем в раненых, не торгуем чужими жизнями, не…

— Коля, Коля! — быстро встав и подойдя к нему, перебил комиссар и, положив на плечо руку, попросил:

— Успокойся.

Тарасов понял, что накалять вновь отношения было нельзя, и замолчал.

— Вы должны понять и это, — сев снова, обратился комиссар к пленному. — К вам лично такие претензии, может, напрасны, но вы воюете вместе с фашистами, а они это делают. От этого никуда не уйдешь. Какие ваши условия, господин полковник?

— В танке должен быть один водитель, я сам проверю, что на санях действительно раненые, и мне должна быть представлена возможность проводить сани до линии вашей обороны, чтобы я мог предупредить своих, если вы пойдете на обман.

Со здоровенной кучей снега на шапке в подвал вошел Перепелкин. Сам он, видать, отряхнулся, а о шапке забыл. Увидя, что все повернулись к нему, Перепелкин доложил:

— Место для переговоров выбрано, товарищ старший лейтенант.

— Хорошо. Подожди.

— Есть!

Полковник пристально, изучающе поглядывал то на Перепелкина, то на комбата, то на комиссара. Потом удивленно спросил:

— Так вы заранее были уверены, что я соглашусь?

— Не-ет! Мы сначала колебались. Риск для нас может обернуться таким горем, что прощения себе не будет. Но нам показалось, что вы сами уж кое о чем начали думать, кое в чем сомневаться, кое-что трезво оценивать.