Комбат

— Спасибо, доченька…

Второй же, молодой, запротестовал:

— Не надо, я сам…

По доброму теплому взгляду комбата Полечка уже чувствовала, что он вовсе не такой сухарь и злюка, как она считала прежде, и в ней шевельнулось к нему то же чувство женской озабоченной ласковости, которое было у нее к раненым. Она знала теперь, что ему тяжело, может быть, больше.

— Да вы не беспокойтесь… — виновато и как бы извиняясь проговорила она. — Теперь и перевязывать есть чем, а как танкисты вернутся, все будет хорошо.

Он оценил это ее душевное движение и взглядом поблагодарил ее.

В подвале между тем стало тише. Раненые пришикнули друг на друга, приглохли стоны, и Тарасов видел уже на себе десятки глаз. Обросшие щетиной лица, суровые, решительные, обращенные к нему с молчаливым вопросом: «Ну, а что же будет с нами дальше?» — требовали ответа. Но на этот вопрос он и сам себе ответить не мог и молчал. Один из раненых — немолодой и, по измученному лицу видно было, страдавший со вчерашнего дня, с перерывами, с трудом, почти шепотом заговорил:

— Я… мне… лучше… коли што… Не оставляй этим супостатам… Сожгите лучше…

Тарасов сам предпочел бы любую смерть плену, но то, что думали — он может забыть их и бросить, «коли што», как сказал раненый, было для него невыносимым оскорблением, и, не обращая внимания на то, что говорил это измученный болью человек, которому многое можно и простить, он гневно крикнул:

— Ты что, подлей всех меня считаешь, если думаешь, что я вас брошу, а?

Он крикнул и осекся, подумав: «Да что это со мной, на кого кричу? До чего же я издергался…».

Именно этот гневный крик его и успокоил людей, показав, что командир их сделает все возможное и невозможное, чтобы спасти всех.

Другой раненый, обросший черной щетиной, выглядевший особенно мрачно, грубо-басовитым голосом сказал:

— Винтовки прикажь выдать, комбат, если что, так и сами за себя постоять сумеем. Мы тут поразмыслили. Так что прикажь.

Тарасов хотел успокоить их, но раненый проговорил:

— Не надо, комбат. Непошто. Непошто говорить.

От волнения комбат почувствовал на глазах слезы и отвернулся от раненых к Полечке. Она тоже разволновалась, и поэтому его состояние сделалось понятным и чем-то близким ей.

— Почему оружие отобрали? — спросил он.

— Так они в бреду хватаются, боязно, не стрельнули бы тут.

— В руки не давать, но чтобы в любую минуту под рукой. Понятно?

— Есть! — впервые, наверное, с удовольствием ответила ему по-уставному Полечка.

Положение раненых было таково, что если по-настоящему не помочь им, многие не выживут. Это глубоко волновало комбата, и, выйдя из лазарета, он думал только об этом. Что-то надо было предпринимать. Но что?

«А если отправить тяжелораненых с танкистами?.. Нет-нет! Это невозможно! Это же преступление. Фашисты их просто перебьют. Они не щадят ничего и никого. Это он хорошо знал и удивился даже, как такая мысль могла прийти в голову. Отправить людей на явную гибель! А если попробовать договориться?.. Тьфу ты! Да что это меня прет на явные нелепицы!» — рассердился он вконец. Но ведь и оставить их в таком положении равносильно смерти.

Он обернулся, позвал:

— Миша!..

— Слушаю, товарищ старший лейтенант! — тотчас шагнул к нему шедший чуть в сторонке, чтобы ничем не тревожить раздумье комбата, ординарец.

— Танкисты еще не ушли?

— Не слышно было, чтоб заводили.

— Срочно к ним и скажи, чтоб задержались. Если ушли, пусть их вернут по радио или как угодно, но постараются вернуть. Капитана попроси ко мне.

— Есть!

Ординарец нырнул в темноту.

Проваливаясь в снег, Тарасов побежал к штабному подвалу. По дороге заскочил к дому разведчиков. Разведчики, кроме тех, что ходили с Абрамовым, в бою сегодня не участвовали. Тарасов берег их силы на крайний случай. Все спали, один дежурный, молодой разведчик, был начеку. Выражение его лица сразу обратило на себя внимание комбата. Это был коренастый, крутолобый, широколицый, крепкий парень. Полные губы и курносый нос его, спокойное выражение глаз, посадка головы на крепкой шее как-то сразу показывали, что у этого человека уравновешенный и добрый характер. Теперь же парня было не узнать. Непримиримой озлобленностью сверкали его глаза, поджатые губы и нахмуренные сурово брови подчеркивали состояние гнева. Отмахнувшись от доклада, к которому приготовился разведчик, Тарасов встревоженно спросил:

— Что с тобой?

— Да что в самом деле, товарищ старший лейтенант, карауль тут падаль всякую! Не отойди даже дров в печурку принести. Из-за какой-то сволочи торчи тут. Они с нами не больно чикаются. Это мы всегда больно добренькие.

Тарасов понимал, чем вызван этот гнев, осуждать его было нельзя да и бесполезно.

Полковник сидел в углу подвала, откинувшись на заплесневелые бревна. Глаза его лихорадочно блестели — он был бледен.

«Вот когда тебя за живое-то взяли, — глядя на него, подумал Тарасов. — Да уж любого, поди, изморозь возьмет под таким караулом. Пожалуй, Сибрин и хлопнул бы его, не приди я еще маленько. Разрядил бы автомат, а потом сказал — пленный хотел удрать или кинулся на него. Поди там разберись потом. Да и что толку разбираться? Все одно он бы виноватым себя не признал. Понял это, господин полковник, понял. Да и как тут не понять? Поди-ка, небо все это время казалось с овчинку. Может, теперь, господин полковник, поймешь, как разговаривать надо. Поглядим вот».

— Прошу вас следовать за мной, господин полковник, — проговорил Тарасов и шагнул к лазу.

Разведчик знал свое дело, пошел сзади пленного с автоматом наготове.

В штабном подвале комиссар, сидя за столом, тер глаза, борясь с одолевавшим его сном. Голова его была чуть наклонена. Услышав, что кто-то вошел, комиссар резко тряхнул головой и вопросительно посмотрел сначала на комбата, потом на пленного. Вид пленного, видно удивил его, и он снова поглядел на комбата.

— Ничего особенного, Степан Ильич, — чуть усмехнувшись, пояснил Тарасов, — просто сегодняшний день для господина полковника был труден. Утомился господин полковник, испереживался. Сибрин, выведи-ка господина полковника поосвежиться немного.

Когда пленного вывели, Тарасов рассказал комиссару, на что решился.

Прошлой ночью срубили из бревен тракторные сани для того, чтобы увезти с захваченных батарей в глубь обороны батальона запасы снарядов. На этих санях снаряды доставлялись к позициям. Сани были большими, с высокими бортами, на них можно было поместить человек двадцать пять раненых. Если бы с помощью пленного полковника удалось договориться о пропуске танка с санями к нашим, то жизнь многих людей была бы спасена.

— Да-а-а, — выслушав его, покачал головой комиссар и, встав, задумчиво прошелся по подвалу.

И в тоне его, и во взгляде, каким он посмотрел, говоря это — да-а-а, Тарасову услышалось и увиделось невысказанное: и как ты только мог додуматься до такого!

— Ты уже распорядился? — спросил комиссар, останавливаясь напротив его.

— Да.

— Ну что ж, давай попробуем.

Он сказал это так, что трудно было угадать, что скрывалось за этими словами. Это могло значить: уж раз все решено, не врозь же нам быть теперь. Или другое: попробуем, и ты поймешь, что это пустая затея. Тарасову показалось обидным, что комиссар мог ведь думать: ты еще, видно, не вполне уяснил, с кем мы воюем, ну что ж, лишний раз убедитесь в этом.

Чтобы не оставалось недомолвок, Тарасов спросил:

— Что попробуем?

— Да уж, конечно, не дураком тебя выставлять в случае неудачи, — поняв его, обиделся комиссар, — ты что же думаешь, я не знаю, что упрекателей всегда хватает, а дело делать надо?

Привели пленного.

— Разъясни, Степан Ильич, господину полковнику, о чем мы с ним хотим говорить, — попросил Тарасов.

— Хорошо.

Когда они ушли, Тарасов стал ходить по подвалу, обдумывая предстоящий разговор. Вошел капитан-танкист и Миша.

— Успел? Молодец! — похвалил Тарасов ординарца.