Страница 16 из 137
Запись в дневнике журналиста Павла Лукницкого от 13 июля 1942 года. Обед в доме Союза писателей Ленинграда — кадров, судя по всему, для обороны города и страны в целом ценных:
«В столовой Союза писателей чисто, на столах скатерти, девушки-официантки чисто одеты, никаких очередей нет. Обед — с трех до пяти дня. Все члены Союза получают «бесталонный обед», то есть без вырезки талонов из продовольственной карточки. Все имеют продкарточку первой нормы.
Литфонд за городом имеет огороды, свое хозяйство. Овощи обеспечены. Писатели неоднократно получали подарки.
Я несколько раз обедал здесь. Это всегда полная тарелка вкусного и хорошего супа-овсянки, щей; большая порция каши; на третье либо кусок глюкозы, либо шоколадная конфета, раз дали три квадратика шоколадной плитки.
Считаю, что по нынешним временам это вполне достаточное питание».
Попутно отмечу: командиры, живущие в городе, получают питание в тех столовых, к которым прикреплены, по обычным суровым воинским нормам. Первая линия — 800 граммов хлеба, вторая — 600 граммов. Масла в пище — 36 граммов, отдельно — 40 граммов, итого 76 граммов. Сахар по первой категории — 35 граммов, по второй — 25 граммов. Получают и другие продукты. Моряки имеют повышенную норму сахару, например, 50 граммов.
Столовых много. Квалифицированные рабочие сыты тоже. Стационаров зимнего типа теперь нет или очень мало. Есть дома отдыха, дома улучшенного питания и т. п.
На неизменный вопрос о самочувствии следуют чаще всего ответы: «Спасибо, теперь-то хорошо, сыты. Вот как зимой будет!» Обстрелов никто не боится, но зимы все страшатся».
Да, зима — это не только возможный голод, это еще и та самая, пожалуй, не менее страшная, чем безхлебица, цинга.
У мамы и бабушки Людмилы Поляковой первой блокадной зимой от цинги выпали все зубы, вскоре бабушка умерла, еще до этого умер брат Людмилы Степановны Володя. В марте 42-го девочку и ее маму перевезли через Ладогу и эвакуировали сначала в Краснодарский край, а затем на Алтай в Первомайский район.
К тому времени лед на озере стал совсем слабым и уже с трудом выдерживал идущие в Питер машины с продовольствием. «20 апреля поверх льда на озере разлилась вода. — Пишет Павел Лукницкий. — .Машины шли, поднимая колесами белые буруны. Шоферы умудрялись выискивать и огибать невидимые промывины и полыньи. 23-го много машин утонуло, на следующий день ледовая трасса была закрыта. Но и в тот, и в следующий дни сотни людей, шагая по воде, пронесли последний груз на своих спинах. Этот груз — шестьдесят пять тонн драгоценного лука — был подарком населению Ленинграда к Первому мая». Людей спасали от цинги.
Переправляющиеся через Ладогу для дальнейшей отправки в глубь страны люди получали по 500 граммов хлеба, 100 граммов шоколада, 205 граммов сгущенного молока, 250 — печенья, 200 — сыра».
А летом 1943 года в Неве уже ловили окуней, и хоть по реке плыли трупы, рыба на рынке продавалась по баснословной цене, поскольку даже по самым «литерно-блатным» пайкам ее не полагалось. По спекулятивным ценам шли и выращенные предприимчивыми горожанами овощи.
В феврале 1943 года от общения с «умеющими жить» ленинградцами пострадал приехавший в город с фронта на побывку к матери Герой Советского Союза летчик Георгий Костылев. Он был приглашен в гости к «большим людям», где его стали потчевать изысканными яствами и коллекционными винами. Не понаслышке знавший о блокадных мытарствах людей, Костылев в ярости разбил дорогую посуду, избил майора интендантской службы и загремел в штрафной батальон. Сражался рядовым на печально знаменитом Ораниенбаумском плацдарме, где безвозвратные потери наших войск были просто чудовищными. И выжил. Вновь поднялся в небо.
Далеко от войны
В тяжелейших условиях начального периода Великой Отечественной с запада страны в ее восточную часть были эвакуированы тысячи промышленных предприятий и порядка 17 миллионов человек. Одна треть из них была расселена в городах, остальные нашли приют в сельской местности. Согнанные войной с давно обжитых ими мест, люди ехали в неведомые края. Неведомые, но не чужие.
Эвакуированный во время войны вместе с семьей и заводом электротермического оборудования из Москвы в Бийск начальник механосборочного цеха этого предприятия Дмитрий Макарычев с большим теплом вспоминал, как помогла им на новом месте вдова погибшего на фронте солдата Кожина, в семью которой их поселили. Хозяева выделили москвичам клочок огорода, научили работать с землей, добывая себе дополнительное пропитание.
Здесь надо сказать, что в апреле 1942 года советским правительством было издано постановление о развитии огородничества и личных подсобных хозяйств рабочих и служащих, позднее эти хозяйства были освобождены от уплаты сельхозналога. К концу 42-го около одной трети всего городского населения страны было занято в этой деятельности. Развитие огородничества значительно смягчило нехватку продовольствия.
В том же Бийске весной 1942 года объявили: «Сажайте и сейте кто что может!». Уговаривать никого не пришлось. Все пустыри и палисадники города засадили овощами и картошкой, засеяли просом. У каждого предприятия появилось свое подсобное хозяйство.
К примеру, в 1-й средней школе города посеяли несколько соток проса. Уже следующей зимой из него варили кулеш и подкармливали нуждающихся. Таких хватало, особенно из числа эвакуированных.
Действительно, в годы войны люди в тылу жили как одна большая семья, в которой, конечно, не обходилось и без уродов. Уже не раз упоминаемая пословица про войну и мать родну «работала» и там и, пожалуй, посильнее чем на фронте, поскольку разномастные подлецы, общаясь не с вооруженными бойцами, а с их часто беззащитными женами и детьми, чувствовали себя куда более безнаказанно.
В книге писателя и краеведа Василия Гришаева заведующая в годы войны общим отделом Бийского горисполкома Анна Липоткина рассказывает среди прочего о своем посещении одной из сильно бедствовавших эвакуированных женщин. «В доме было хоть шаром покати, только мама да голодная восьмилетняя дочка. Последнюю ценную вещь, швейную машинку, жена сражающегося на фронте командира Красной армии отдала соседу-старику за картошку. Обещал он за нее восемь ведер, дал два». Когда деда позвали и Анна Ивановна принялась его стыдить, старик начал хорохориться:
«Вы, гражданочка, глотку-то не дерите. У меня, ежели хотите знать, у самого сын на фронте.
— Ах, у тебя сын на фронте? А ты не боишься, что он тебе бороду выдерет, когда вернется и узнает, как ты тут на чужой беде наживался? Только мы до тех пор ждать не станем. Немедленно тащи машинку назад!
Думала, не послушает. Нет, похромал, смотрю — несет.
— Пущай она мне за картошку заплотит.
— За картошку она тебе заплатит. Поможем. Только ты еще раз подумай, с кого деньги требуешь.
— Они не родня мне — даром их кормить.
Ушел и дверью хлопнул.
Сходила я домой, насыпала мешочек пшена, картошки с ведро, кринку молока прихватила.
— Вот вам, — говорю, — на первый случай. И возьми себя в руки, милая. Нельзя так духом падать. Сама пропадешь и дите загубишь».
Чтобы не загубить детей, женщины часто отдавали им свой последний кусок. Та же Анна Липоткина вспоминала о жене фронтовика Марии Прониной, которая будучи эвакуированной в Бийск с четырьмя детьми и почти без вещей — то есть без возможности менять их на продукты, — получала за мужа по аттестату тысячу рублей — на три ведра картошки. А поскольку других продуктов в семье, считай, не было, ведро уходило за день. За одну военную зиму Мария Степановна похудела с восьмидесяти до сорока шести килограммов. Но детей сберегла.
Ехали на восток и пережившие первую и самую трудную блокадную зиму ленинградцы. Семья Монюшко нашла приют в деревне Старо-Ажинка Солтонского района нашего края. В своих воспоминаниях Евгений Монюшко о жизни недавних блокадников в сибирской деревне писал так:
«Жить нам было нелегко. Например, очень дорогая была соль, и мы, отдавая все, что зарабатывали за продукты, не могли себе позволить покупать и соль по бешеной цене. Поэтому почти всю зиму обходились без соли, даже хлеб пекли несоленый, и так привыкли к пресному вкусу, что первое время армейская пища казалась страшно пересоленной.