Вопрос

Говорить она не могла.

Онъ прильнулъ губами къ ея горячей рукѣ, и его наполнило чувство мучительнаго, почти паническаго страха…

«Что такое говорилъ докторъ?! она въ опасности!.. зачѣмъ-же это?.. какая теперь можеть быть опасность?..» — стучало ему въ голову.

Къ это время Анна Степановна поднесла къ нему что-то.

— Съ дочкой поздравляю… поглядите, какая хорошенькая дѣвочка, — сказала она.

Онъ оглянулся на ея голосъ и увидѣлъ, среди полотна, и кружевъ, маленькое, сморщенное, темное подобіе человѣческаго лица и копошившуюся крохотную ручку. Онъ тотчасъ-же отвелъ глаза и даже зажмурилъ ихъ, чтобъ не видѣть: это крохотное существо показалось ему какой-то страшной галлюцинаціей, и ему даже не пришло на мысль, что это «его и ея ребенокъ».

Дверь едва слышно скрипнула, и показался докторъ.

— Волновать ее невозможно… надо сдѣлать все, чтобъ она заснула, — мрачно произнесъ онъ. — Прошу васъ, выйдите…

Матвѣевъ почти безсознательно исполнилъ это требованіе…

Двое сутокъ продолжались страданія Маши. Она умирала отъ послѣдствій нежданной, но неизбѣжной операціи, безъ которой погибла-бы не только она, а и ребенокъ. Всѣ извѣстные доктора перебывали въ домѣ, но дѣлать было нечего — Маша умирала. Одинъ только Матвѣевъ не хотѣлъ понимать этого, не вѣрилъ, не допускалъ возможности.

Онъ не сомкнулъ глазъ и, ужъ никого и ничего не слушая, не отходилъ отъ постели жены, даже пересиливая въ себѣ страхъ и почти отвращеніе, возбуждаемые въ немъ близостью крохотнаго существа, которое то и дѣло кричало.

Машу причастили. Страданія ея какъ-бы стихли. Она лежала неподвижно, и онъ даже не могъ рѣшить — видитъ-ли она его, чувствуетъ-ли его присутствіе. Но онъ все-же не вѣрилъ, что это конецъ, онъ то и дѣло повторялъ себѣ: «когда-же это пройдетъ? когда-же она станетъ поправляться?.. скорѣе, скорѣе!» Безъ этой, упорно вызываемой имъ мысли, онъ не могъ жить…

Проходили минуты. Вдругъ Маша затрепетала и приподняла голову съ подушки.

— Дѣвочку! — шепнула она.

Ребенка поднесли къ ней.

— Возьми, — еще тише, почти однѣми губами, прошептала она.

Ея голова упала на плечо мужа и онъ разслышалъ: «береги ее… береги». Потомъ Машина голова сдѣлалась тяжелой, потомъ, отъ невольнаго его движенія, покачнулась и какъ-то странно упала на подушку.

Онъ долго сидѣлъ неподвижно. Но когда Анна Степановна закрыла Машины глаза и сложила ей крестомъ на груди руки, онъ вдругъ вскочилъ и закричалъ безумнымъ голосомъ:

— Что вы дѣлаете? Лжете вы — она жива! она жива!.. оставьте ее!.. не смѣйте трогать!..

XII

Приступъ совсѣмъ безумнаго отчаянія смѣнился оцѣпенѣніемъ. Въ день похоронъ Маши, Матвѣевъ постороннему человѣку могъ показаться равнодушнымъ. Одъ былъ какъ во снѣ, двигался безсознательно и совсѣмъ не понималъ того, что происходитъ. Даже когда опустили Машинъ гробъ въ могилу, у него не показалось ни слезинки, и желтое, осунувшееся лицо его не измѣнило своего застывшаго, уныло-спокойнаго выраженія. Разсѣянно взялъ онъ горсть земли и бросилъ ее въ могилу.

Когда онъ вернулся долой, у него явилось такое ощущеніе, будто въ груди большой, тяжелый камень, котораго сбросить нѣтъ возможности, такъ что и пытаться нечего. И кромѣ этого ощущенія сильно давящаго камня, въ немъ ничего не было. Весь міръ, все — пропало, потеряло всякій смыслъ,

Анна Степановна принесла ему дѣвочку, пробовала говорить съ нимъ; но онъ совсѣмъ ее не слышалъ, а отъ дѣвочки отвернулся и махнулъ рукою.

— Унесите ее скорѣе!

Дни стали проходитъ за днями. Онъ мало-по-малу вернулся къ своей обычной жизни, отправлялся на службу, составлялъ бумаги, встрѣчался съ людьми, разговаривалъ, даже разсуждалъ. Но ко всѣмъ и ко всему, что онъ дѣлалъ, о чемъ говорилъ и разсуждалъ, — онъ относился съ равнодушіемъ и безучастіемъ. Камень продолжалъ давить его такъ, что онъ иногда почти задыхался. На свою дѣвочку онъ никогда не глядѣлъ, не подходилъ къ ней, а когда слышалъ ея крикъ, то запиралъ двери.

Теперь онъ жилъ и ночевалъ у себя въ кабинетѣ и въ спальню не заглядывалъ.

Онъ получилъ способность по цѣлымъ часамъ проводить въ забытьи, въ полудремотѣ, ни о чемъ не думать и всячески старался развивать въ себѣ эту способность, такъ какъ во время забытья ужасный камень почти не чувствовался. Скоро это забытье иногда стало находить на него и внѣ дома, на службѣ, во время работы или разговора съ кѣмъ-нибудь. Онъ останавливался, но докончивъ фразы, не отвѣчалъ на вопросъ, глядѣлъ прямо въ глаза человѣку — и не видѣлъ его. Сослуживцы и знакомые ужъ толковали о томъ, что съ Матвѣевымъ не ладно, что онъ того и жди совсѣмъ сойдетъ съ ума…

Такъ прошло два мѣсяца. Кто за это время не видалъ его, не узналъ-бы. Отъ него остались кости да кожа, глаза ввалились и обвелись черными кругами. Долго жить въ такомъ состояніи было нельзя.

Какъ-то, это было въ ясный весенній день, Матвѣевъ вернулся домой совсѣмъ разбитый: давящая тяжесть въ груди душила невыносимо. Теплое, весеннее солнце, оживленіе и шумъ на улицахъ, всѣ проявленія жизни, особенно бросившіяся ему въ глаза, привели его, наконецъ, къ просто и опредѣленно сложившейся мысли, что жить больше нельзя и что необходимо, и какъ можно скорѣе, покончить съ этой невыносимой тяжестью…

И вотъ, когда новая его мысль уже перешла въ рѣшеніе, его взглядъ случайно упалъ на большой портретъ Маши. Онъ сталъ глядѣть; но видѣлъ вовсе не веселое, хорошенькое личико, изображенное на полотнѣ, а измѣнившееся, искаженное долгимъ страданіемъ лицо, съ загадочнымъ, потухшимъ взглядомъ. Онъ ощутилъ, физически ощутилъ Машу здѣсь, на своей груди, и явственно разслышала, ея предсмертный шопотъ, ея послѣднія слова:

«Береги ее… береги»…

Онъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ, поднялся и, почти не отдавая себѣ отчета въ томъ, что дѣлалъ, направился въ спальню. Все было тихо. Веселый лучъ солнца врывался въ окно и прорѣзывалъ широкой полосою всю комнату. Дѣвочка тихо спала за кисейнымъ пологомъ колыбельки. Кормилица, добродушнаго вида молодая еще баба, курносая и съ веселыми глазами, сидѣла въ сторонѣ, ничего не дѣлая, сложивъ руки подъ высокой грудью. При входѣ барина, котораго она до сихъ поръ видала только мелькомъ, издали и считала «порченымъ», она не шелохнулась и только ротъ раскрыла отъ удивленія.

Матвѣевъ прямо подошелъ къ колыбелькѣ, сталъ передъ нею на колѣни и тихонько отпахнулъ пологъ. Онъ увидѣлъ маленькую головку въ чепчикѣ, изъ-подъ котораго золотились пушистые волоски, бѣленькое круглое личико съ полуоткрытымъ крохотнымъ ротикомъ и закрытыми глазками, опушенными длинными черными рѣсницами. Онъ глядѣлъ, глядѣлъ, затаивъ дыханіе, и вдругъ головка пошевелилась, и большіе темные глазки глянули прямо на него, прямо ему въ глаза, необыкновенно серьезно и внимательно.

Неизъяснимый приливъ любви, блаженства, нѣжности охватилъ его, слезы такъ и брызнули, и въ то-же время онъ почувствовалъ, какъ отходитъ отъ его груди тяжелый камень, какъ съ каждой секундой становится все легче дышать.

— Маша! Маша! — шепталъ онъ.

Дѣвочка заплакала, и все ея личико сморщилось, покраснѣло.

Онъ осторожно, дрожавшими руками, вынулъ ее изъ колыбельки, и прижималъ къ себѣ, и покрывалъ жадными поцѣлуями ея сморщеный лобикь, ея глазки, ея горячія, пушистыя щечки.

Кормилица стояла возлѣ и, широко улыбаясь, показывая свои большіе бѣлые зубы, говорила:

— Баринъ, а баринъ! да, вѣдь, этакъ вы ее испужаете!..

XIII

Съ этого дня для Матвѣева началась новая жизнь. Онъ вышелъ изъ своего забытья, камень не давилъ его больше. Онъ продолжалъ сильно тосковать по женѣ, то и дѣло возвращался къ ней мыслью; но въ минуты, когда тоска и горе одолѣвали онъ шелъ къ «маленькой Машѣ», и ребенокъ давалъ ему такую отраду, что тоска и горо ослабѣвали, затихали.

Маленькая Маша сдѣлалась единственнымъ живымъ интересомъ, смысломъ его жизни. Онъ пересталъ бывать въ обществѣ, никто не видалъ его въ театрахъ, да и нигдѣ не видалъ. Окончивъ служебныя занятія, онъ возвращался домой, и когда Маша не спала, онъ возился съ нею; когда она засыпала, онъ уходилъ въ сосѣднюю комнату и брался за книгу, то и дѣло отрываясь отъ чтенія и прислушиваясь.