Вопрос

Вс. С. СОЛОВЬЕВЪ

ВОПРОСЪ

I

Матвѣевъ сидѣлъ въ своемъ кабинетѣ у бюро и спѣшно дописывалъ отвѣтъ на дѣловое письмо, полученное имъ съ вечера. Небольшіе часы изъ темнаго мрамора, поставленные на каминѣ между двухъ старыхъ вазъ, пробили девять. Изъ окна на бюро падалъ свѣтъ блѣднаго зимняго утра и какъ бы лѣниво расплывался по всей комнатѣ. Эта комната, съ темно-сѣрыми обоями, съ мебелью, обитой полосатымъ, нѣсколько выцвѣтшимъ репсомъ, съ потертымъ ковромъ и двумя книжными шкапами, гдѣ книгъ было слишкомъ много, такъ что онѣ едва помѣщались, — производила довольно непріютное впечатлѣніе.

Видно было, что человѣкъ, жившій здѣсь и работавшій, ничуть не заботился объ удобствахъ и красотѣ своей обстановки, а быть можетъ, даже совсѣмъ и не замѣчалъ ее. Одно только, среди этой унылой комнаты, бросалось въ глаза: на стѣнѣ, передъ бюро, въ дорогой рамѣ, красовался большой портретъ, писанный маслянными красками. Съ полотна очень живо глядѣло личико молоденькой женщины, прическа и нарядъ который показывали, что портретъ сдѣланъ не теперь, а лѣтъ двадцать тому назадъ.

Самъ Матвѣевъ какъ нельзя больше подходилъ къ общему тону этого кабинета. Вся его фигура тоже говорила, что онъ не заботится о своей внѣшности, не замѣчаетъ ее. Его длинный, разстегнутый сюртукъ, вышедшій изъ моды фасонъ воротничка, наскоро повязанный галстухъ, — сразу показывали, что ему некогда или нѣтъ охоты подумать о туалетѣ. Небрежность была замѣтна и въ давно неподстриженныхъ волосахъ, неровныя пряди которыхъ ложились на воротникъ сюртука, и въ черезчуръ длинной, негустой бородѣ.

Однако, при всей этой небрежности и даже почти опущенности, Матвѣевъ все же производилъ впечатлѣніе настоящаго «барина». Ему было за сорокъ лѣтъ, но онъ казался, несмотря на какъ бы утомленный видъ его лица, а, быть можетъ, и благодаря именно этому виду, — моложе своего возраста.

Матвѣевъ дописалъ письмо, заклеилъ конвертъ, взглянулъ на часы и потянулся въ креслѣ. Потомъ его взглядъ остановился на косомъ кожаномъ футлярчикѣ, лежавшемъ за большой мраморной чернильницей. Онъ приподнялся съ кресла, подвинулъ кт себѣ футляръ, открылъ его и нѣсколько секундъ съ видимымъ удовольствіемъ разглядывалъ сверкавшій на темно-синемъ бархатѣ широкій браслетъ, украшенный крупными, чистѣйшей воды брилліантами. Потомъ онъ снова заперъ футляръ и прикрылъ его бумагами.

Теперь на лицѣ его выражалось нетерпѣніе. Онъ сидѣлъ, постукивая пальцами о ручку кресла. Онъ ждалъ и прислушивался.

И вотъ онъ разслышалъ легкіе шаги. Дверь отворилась. Передъ нимъ была стройная дѣвушка, вся еще розовая и свѣжая отъ умыванья, еще пахнувшая душистымъ мыломъ; но уже совсѣмъ и по-праздничному одѣтая въ новомъ, съ иголочки, платьѣ свѣтлаго, неопредѣленнаго цвѣта, въ складочкахъ, кружевцахъ и ленточкахъ. У него при ея входѣ явилось такое ощущеніе, какъ будто вся комната сразу освѣтилась.

— Ты готовъ?! и я тоже готова… и кофе готовъ! — проговорила дѣвушка звонкимъ голосомъ.

Онъ привлекъ ее къ себѣ, и она, забывъ о томъ, что можетъ смять новенькое платье, почти упала къ нему на колѣни. Она порывисто и крѣпко обвила его шею руками и прижалась къ его щекѣ головою.

II

— За что же ты меня душишь!.. Ну, покажись… дай, я тебя поцѣлую… честь имѣю поздравить новорожденную!.. Маша, да что жъ это, наконецъ, такое?!

Но она ничего не слушала. Она все крѣпче сжимала его шею руками, все крѣпче къ нему прижималась. Наконецъ, она почувствовала, что ему, дѣйствительно, больно и почти нечѣмъ дышать. Тогда она быстро разжала руки, повернула голову и стала его цѣловать въ лобъ, въ глаза, въ щеки, громкими и частыми, совсѣмъ дѣтскими поцѣлуями.

И въ то же время, какъ бы по какому-то чутью, одинъ круглый, темно-сѣрый глазокъ ея, опушенный длинными рѣсницами, такъ таки прямо и остановился на футлярѣ, полуприкрытомъ бумагами. Матвѣевъ сейчасъ же замѣтилъ это.

— Ахъ ты, лиса! — воскликнулъ онъ веселымъ, совсѣмъ молодымъ голосомъ:- ужъ почуяла… ну, бери, бери.

Маша не заставила ждать: она вспрыгнула и, во мгновеніе ока, не только футляръ былъ у нея въ рукахъ, но и браслетъ оказался надѣтымъ на ея тонкую, розовую руку.

— Папочка, папочка! — почти вздыхала она отъ восторга, разглядывая браслетъ:- папочка!.. я знала, что ты подаришь мнѣ что-нибудь такое… я знала, что ты былъ у Фаберже… но это… нѣтъ, это такая прелесть!.. А брилліанты! Господи, я никогда такихъ и не видывала!.. Папочка! это даже слишкомъ… слишкомъ хорошо… право!..

Она опять повисла у него на шеѣ.

Но ей надо было еще хорошенько полюбоваться чудеснымъ подаркомъ. Она оставила отца, подошла къ окну, подняла руку и, склонивъ голову, полуоткрывъ сочныя губки и немножко прищуря глаза, глядѣла, какъ переливаются огни брилліантовъ.

Матвѣевъ не спускалъ съ нея глазъ. Потомъ онъ мгновенно поблѣднѣлъ и перевелъ взглядъ на большой портретъ надъ бюро. Онѣ, дѣйствительно, въ эту минуту были очень похожи другъ на друга… Онъ поблѣднѣлъ еще больше и закрылъ лицо руками.

Маша кинулась къ нему.

— Папочка… милый… что съ тобой?!

Она силою развела его руки и увидѣла, что все лицо его въ слезахъ, что слезы, одна за другою, такъ и катятся по щекамъ и бородѣ. Маша совсѣмъ растерялась; она тоже поблѣднѣла, опустилась передъ нимъ на колѣни, не зная, что сказать, что сдѣлать. Она никогда не видала отца такимъ, и даже ей въ голову не приходило, что онъ можетъ плакать.

— Тебѣ… тебѣ сегодня восемнадцать лѣтъ… и ей тогда было восемнадцать, — едва слышно прошепталъ онъ. — Дѣвочка моя… жизнь моя!

Онъ порывисто, почти безумно охватилъ руками Машину голову и зарыдалъ.

Маша совсѣмъ замерла, даже дышать боялась, и тоже плакала.

Но онъ быстро очнулся, самъ всталъ и поднялъ Машу.

— Нѣтъ… прошло… зачѣмъ!.. — растерянно и бодрясь проговорилъ онъ. — Пойдемъ пить кофе…

Онъ слабо улыбнулся, тряхнулъ головою и вышелъ изъ кабинета. Маша робко и смущенно пошла за нимъ, украдкой вынимая платокъ и стараясь незамѣтно вытереть свои слезы.

III

Они прошли довольно большую залу съ роялемъ, высокими цѣльными зеркалами и легкой мебелью, крытый малиновымъ штофомъ; потомъ маленькую гостиную, нарядную, и кокетливую, больше похожую на будуаръ, чѣмъ на гостиную. Французскій коверъ нѣжнаго рисунка во всю комнату, низенькая мягкая мебель, всевозможнаго рода хитро расшитыя подушечки и пуфы, душистые гіацинты въ жардиньеркахъ, всюду красивыя бездѣлушки. Видно было, что въ этомъ уголкѣ не то, что въ кабинетѣ, что здѣсь о красотѣ и удобствѣ очень заботятся, что здѣсь распоряжается балованная хозяйка.

— Какъ сильно пахнетъ цвѣтами… черезчуръ… это даже вредно! — сказалъ Матвѣевъ, останавливаясь.

Маша встрепенулась и, съ нѣсколько напускной веселостью, воскликнула:

— Да, вѣдь, ты самъ велѣлъ вчера перемѣнить всѣ гіацинты и еще прибавить! А это… посмотри-ка, что за прелесть!

Она подбѣжала къ столику, вынула изъ воды большой букетъ ландышей и, впивая въ себя опьяняющій запахъ, поднесла къ отцу.

— Вѣдь, это мои любимые цвѣты… какъ пахнетъ! Совсѣмъ будто лѣто… и лѣсъ… Понюхай! чудо!

— Откуда-же это?

— Не знаю… съ полчаса, какъ принесли, а отъ кого — не сказали. Принесъ посыльный, отдалъ и ушелъ.

Если бы Матвѣевъ былъ внимательнѣе, онъ сейчасъ же бъ увидѣлъ по глазамъ Маши, избѣгавшимъ встрѣчи съ его взглядомъ, что она лжетъ, что если она даже и не знаетъ навѣрное, то, во всякомъ случаѣ, догадывается, кто это прислалъ ей ея любимые цвѣты. Но Матвѣевъ ничего не замѣтилъ. Онъ разсѣянно понюхалъ ландыши и прошелъ въ столовую.

Тамъ, за чайнымъ столомъ, приготовляясь разливать въ чашки кофе, сидѣла очень ужъ пожилая и тучная дама. Лицо у нея было добродушное, красное, но въ то же время чѣмъ-то, видимо, сильно озабоченное; каріе глаза то и дѣло моргали. Ои торопливо поднялась съ мѣста и пошла съ протянутой рукой ьъ Матвѣеву.