Страница 8 из 33
— Какъ ты смѣешь ругаться такими скверными словами, подлецъ ты эдакій! кричалъ онъ, наскакивая съ сжатыми кулаками. — Хочешь къ мировому? Хочешь посидѣть въ кутузкѣ за оскорбленіе дѣвушки?
— О?!. Не жирно-ли будетъ, чтобъ за всякую дрянь въ кутузкѣ сидѣть? огрызнулся рабочій.
— Молчать! завопилъ Глѣбъ Кириловичъ.
— Ну, ну, ну! Ты не больно напирай, а то вѣдь я и лопатой. Не посмотрю, что ты обжигало. Вишь какой защитникъ выискался! Шишгаль!
— Хорошенько его, Глѣбъ Кирилычъ, хорошенько! Я прошу глины, у меня работа стоитъ, а онъ ругается скверными словами.
— Не безпокойтесь, Дунечка, физіономія его личности мнѣ знакома, и я сегодня-же буду просить приказчика, чтобы онъ его по шеѣ съ завода протналъ. Приказчикъ не уважитъ — до хозяина пойду. Онъ и меня шишгалью назвалъ.
— Да конечно-же шишгаль, стоялъ на своемъ рабочій, но уже значительно понизивъ тонъ и ретируясь съ своей тачкой.
— Чтобы не смѣть тебѣ сюда больше и носа показывать! кричалъ ему въ слѣдъ Глѣбъ Кириловичъ. — Другой земляникъ будетъ глину подвозить.
Земляникъ уже молча покатилъ тачку отъ шатра.
— Хуже этихъ земляниковъ и рабочихъ на свѣтѣ нѣтъ. Самые что ни на есть ругатели. И всѣ эти витебскіе такіе. Ужъ подлинно, что настоящіе поляки [1]. Вотъ и этотъ чертъ ни за что взъѣлся, говорила Дунька.
Засуча выше локтей рукава стараго линючаго ситцеваго платья, въ пестрядинномъ передникѣ, съ подоткнутой юбкой, она стояла около стола, примкнутаго къ шатру, и дѣлала кирпичъ, накладывая въ формы глину и прессуя эту глину доской. Работа шла быстро въ рукахъ Дуньки. Она то и дѣло выстилала на полку готовый кирпичъ. Ея круглые полные локти такъ и мелькали передъ глазами Глѣба Кириловича.
— А вы что это безъ дѣла по заводу шляетесь? спросила его Дунька. — Или тоже понедѣльничать собираетесь? Пора, кажется, идти-бы и на работу.
— Въ восемь часовъ моя смѣна, а теперь только семь. Цѣлый часъ у меня свободный, — вотъ я и пришелъ полюбоваться на васъ, отвѣчалъ Глѣбъ Кириловичъ.
— Вотъ тебѣ здравствуй! Вчера вечеромъ любовались и сегодня любоваться пришли. Да что, на мнѣ узоры какіе особенные написаны, что-ли?
— Вы краше всякихъ расписныхъ узоровъ, Авдотья Силантьевна. Не только каждый день готовъ я на васъ любоваться, а каждый часъ и каждую минуту.
Дунька зардѣлась и потупилась.
— Ну?! Неужто? Такъ вы-бы ужъ за стекло меня поставили да и кормили-бы, а то вотъ мнѣ работать на пропитаніе надо, а вы мнѣ мѣшаете, пробормотала она.
— И готовъ кормить, въ лучшемъ видѣ готовъ кормить! Наплюйте только на вашу пропойную компанію и полюбите меня! восторженно произнесъ Глѣбъ Кириловичъ.
— Да чѣмъ она пропойная-то? Веселая, а не пропойная. Что пиво-то вчера въ трактирѣ пила? Такъ всѣ, съ кѣмъ я вчера въ трактирѣ пиво пила, сегодня на работѣ. Вонъ я съ Леонтіемъ была — Леонтій на работѣ. Мухоморъ-солдатъ съ нами былъ — тоже на работѣ сегодня. Такъ какая-же это пропойная компанія? Неужто ужъ въ праздникъ и не выпить? Не всѣмъ-же такой кикиморой быть, какъ вы.
— Ахъ, Дунечка! вздохнулъ Глѣбъ Кириловичъ.
— Да что такое: Дунечка! Я правду говорю. Люди любятъ шутки шутить и прибаутки говорить, а вы ихъ пропойными называете.
— Шутки-то и прибаутки-то ихъ такія, Дунечка, что меня просто въ дрожь и въ жаръ кидаетъ, когда я слышу, что онѣ къ вамъ относятся.
— Скажите, пожалуйста, какая вы нѣжная дама!
— Деликатный человѣкъ-съ я, а не дама, и все нутро у меня поворачивается, когда разные охальники такія прибаутки говорятъ, отъ которыхъ дѣвушки должны бѣжать, а вы съ улыбками слушаете. Вѣдь вы, Дунечка, дѣвушка, молоденькая дѣвушка.
— Живши на заводѣ, себя не убережешь. Да и зачѣмъ беречь!
— Ахъ, Дунечка, Дунечка!
— Ну, посмотрите вы на себя, какая вы кикимора! Пришли только затѣмъ, чтобъ ныть. И хоть-бы когда что-нибудь веселенькое! Ужъ и безъ васъ голова болитъ со вчерашняго, а вы тутъ съ своимъ нытьемъ. Вотъ вы Леонтья-то ругаете, а ужъ онъ ныть не станетъ, тоску не нагонитъ.
— Наплюйте, Дунечка, на Леонтья и полюбите меня.
— Да вѣдь любовь-то надо заслужить.
— Я заслужу-съ!
— А когда заслужите, тогда видно будетъ.
— И ужъ ежели заслужу, то съ Леонтіемъ конецъ, отъ Леонтія сторониться будете и ужъ никогда, никогда?..
— Ахъ, какой вы, право! лукаво улыбнулась Дунька. — Да вы прежде заслужите.
— Заслужу, Авдотья Силантьевна, заслужу! заговорилъ Глѣбъ Кириловичъ.
— Только смотрите, не нытьемъ и не охами да вздохами заслуживать.
— Мнѣ хочется изъ васъ, Дунечка. такую дѣвицу сдѣлать. чтобы на васъ только изъ-подъ ручки всякій смотрѣлъ-бы, а отнюдь не соприкасался. Чтобъ вы были на манеръ барышни, чтобъ вы со всѣми держали себя гордо, на деликатной ногѣ.
— И чтобъ меня царевной-недотрогой звали? спросила Дунька.
— Да, недотрогой. Только та дѣвица и дѣвица которая недотрога. А мнѣ больно, больно!..
Глѣбъ Кириловичъ ударилъ себя кулакомъ въ грудь и не договорилъ.
— Ну, опять начинается! махнула Дунька рукой. — Послушайте, идите-ка вы лучше къ своимъ камерамъ, къ печкѣ, ежели вы затѣмъ пришли, чтобъ сердце свое на мнѣ срывать.
— Я не сердце срываю на васъ, а душой страдаю по васъ, сказалъ Глѣбъ Кириловичъ.
— Ну, довольно, довольно.
Глѣбъ Кириловичъ помолчалъ и тихо произнесъ:
— Просьба у меня до васъ есть, Дунечка.
— Знаю, знаю! Слышали. Насчетъ трактира что-нибудь опять? Чтобъ въ трактиръ не ходить?
— Нѣтъ, нѣтъ. Дозвольте васъ какъ-нибудь въ городъ свезти и портретъ съ васъ въ фотографіи снять? Это я на свои деньги. Снимемъ два портрета: одинъ мнѣ, другой вамъ.
— Портретъ? Что-жъ, пожалуй. Мнѣ давно хочется портрета. Вонъ у Машки бѣленькой есть портретъ.
— Большое спасибо вамъ, Дунечка, большое спасибо! радостно воскликнулъ Глѣбъ Кириловичъ. — Дайте въ благодарность вашу ручку…
— Да она вся въ глинѣ, мокрая.
— Ничего не значитъ. Это еще прелестнѣе.
— Ну, на-те…
Дунька подала руку. Глѣбъ Кириловичъ пожалъ руку.
— А портретъ вашъ я поставлю въ рамочку и повѣшу на стѣнкѣ у своего изголовья, и будетъ онъ надо мной на манеръ ангела.
— Ахъ, какой вы смѣшной! расхохоталась Дунька.
— Прощайте, Дунечка. Довольно съ меня. Я счастливъ. Теперь пойду на работу и смѣню товарища.
Глѣбъ Кириловичъ приподнялъ картузъ и быстро зашагалъ отъ шатра.
— Послушайте! А только уговоръ лучше денегъ! кричала ему вслѣдъ Дунька. — Повезете меня въ го родъ портретъ снимать, такъ ужъ сводите въ трактиръ органъ послушать: Леонтій сказываетъ, что въ Питерѣ въ трактирахъ есть такіе органы, что просто на манеръ какъ-бы сто человѣкъ на гармоніяхъ играютъ — вотъ какая музыка!
Глѣбъ Кириловичъ не отвѣчалъ.
IX
Обжигало Глѣбъ Кириловичъ пришелъ на свой постъ къ печи. Когда онъ вошелъ подъ высокій деревянный шатеръ, выстроенный надъ камерами печи, и по лѣстницѣ-стремянкѣ, сколоченной изъ барочнаго лѣса, поднялся на печныя камеры, дежурившій старикъ-обжигало, котораго онъ явился смѣнить, заругался:
— Чего ты, чортъ паршивый, проклажаешься и и не идешь на камеры! Всякій разъ я чужіе часы отрабатываю. И нѣтъ на васъ совѣсти, дьяволовъ! Сижу, сижу, жду, жду смѣны — нѣтъ смѣны, да и что ты хочешь! кричалъ старикъ-обжигало. — Товарищи тоже, треклятые! Вѣдь будь хоть ангельское терпѣніе, такъ и то съ вами лопнетъ. Хоть-бы постыдился чуточку, а то и стыда въ тебѣ нѣтъ.
— Да чего ты взбѣленился-то, Архипъ Тиховычъ? Даже ни одной минуточки я тебя не задержалъ лишняго и какъ разъ въ центру, отвѣчалъ Глѣбъ Кириловичъ. — На вотъ, посмотри часы.
Глѣбъ Кириловичъ растегнулъ пиджакъ, вынулъ изъ жилетнаго кармана серебряные часы и поднесъ ихъ къ глазамъ старика-обжигалы.
— Даже безъ четверти восемь, а обязанность моя такая, чтобы смѣнить тебя ровно въ восемь. Четверть часа тебѣ удовольствія.
Старикъ-обжигало взглянулъ на часы и понизивъ тонъ, сказалъ:
1
Витебскихъ бѣлорусовъ землекоповъ почти на всѣхъ кирпичныхъ заводахъ почему-то называютъ поляками.