Воскресные охотники

Сторожъ выпилъ стаканчикъ, сплюнулъ длинной слюной и отерся рукавомъ.

— Важно, — сказалъ онъ. — Давай ситнику. Вѣдь вотъ ты, подлецъ, Николашка, для себя хорошей водки захватилъ, а насъ какой въ трактирѣ подчуешь? Пополамъ съ водой, — отнесся онъ къ буфетчику.

— На то торговля, — отвѣчалъ тотъ.

— Ну, я теперь въ доску побью для видимости, чтобы хозяинъ слышалъ, что не сплю, — сказалъ сторожъ. — А вы собирайте неводъ, да вонъ тамъ за плотомъ половите. Тамъ и глубоко, да и травка есть, а рыба въ травѣ стоять любитъ. Даве тамъ страсть какъ плескалась, — указалъ онъ мѣсто, отошелъ отъ берега и началъ бить въ доску.

Билъ онъ усердно, въ тактъ, дѣлая музыкальныя фигуры и выбивая дробь, наконецъ особенно громко ударилъ палками въ послѣдній разъ и умолкъ.

— Ловко отбарабанилъ! — крикнулъ ему лавочникъ отъ лодки.

— Еще-бы! Я барабанщику и тому не уступлю. Ну, теперь поспать можно.

— Покойной ночи!

— Спасибо. Счастливаго лова.

Сторожъ завернулся въ полушубокъ и сѣлъ въ караулку. Сынъ лавочника и буфетчикъ выбрали въ лодку неводъ и поѣхали закидывать его на указанное сторожемъ мѣсто.

При копаніи червей

Заходящее солнце золотило своими косыми лучами верхушки деревьевъ и играло послѣднимъ отблескомъ на клумбѣ, засаженной настурціей и георгинами. Въ садикѣ одной изъ избъ-дачекъ въ кустахъ на скамейкѣ сидѣлъ батюшка въ подрясникѣ, зѣвалъ и тупо смотрѣлъ заспанными глазами на прыгающихъ по дорожкѣ сада воробьевъ.

— Отецъ Іона, да что ты въ недвижимомъ-то видѣ сидишь и таращишь глаза, какъ сова, — окликнула его матушка, уплетавшая на балкончикѣ чернику и посылавшая ее въ ротъ цѣлыми горстями. — Хочешь ягодъ?

— Нѣтъ, Христосъ съ ними! — махнулъ рукой батюшка. — Отъ черники животъ пучитъ, да и губы на подобіе мертвеца.

— Что тебѣ въ губахъ-то? Не на продажу.

— Не на продажу, а все-таки непріятно, ежели въ синевѣ. О, Господи! — зѣвнулъ онъ…

— Ставить самоваръ-то?

— Нѣтъ, лучше подождать. Я квасу… Владычица! что это такое: весь ротъ разорвалъ, зѣвавши. А въ головѣ, какъ гвоздь…

— Экъ ты заспался послѣ обѣда-то! Развѣ это хорошо? Долго-ли лѣтомъ лихорадку наспать!

— И то ужъ наспалъ.

— Выпей чернаго кофейку съ лимономъ. Я сейчасъ велю сварить.

Батюшка не отвѣчалъ.

— Хочешь перцовкой потереться? Да и внутрь оно хорошо, ежели съ благоразуміемъ… — продолжала матушка.

— Батюшка остался недвижимъ и нѣмъ.

— Отецъ Іона, да что съ тобой?

— Сонъ непріятный видѣлъ, — отвѣчалъ, наконецъ, батюшка. — Видѣлъ младенца четырерукаго и будто у него вмѣсто спины труба говорящая.

— Ну, вотъ! Что это тебѣ все чушь какая-то снится.

— Поди-жъ ты вотъ, а черезъ это нерасположеніе духа и мнительность. И только будто-бы я его взялъ на руки, а онъ мнѣ трубой изъ спины такія слова…

— Кто это? Ахъ, Боже, мой! Да четырерукій младенецъ-то. И вдругъ онъ мнѣ такія слова громовымъ голосомъ: «аще грѣшники лютые»…

— Не говори, не говори. Я боюсь… Сказалъ слова, ну и ладно. Ежели страшныя слова, то знай ихъ одинъ.

— Ага! Вотъ отъ этого-то у меня и мрачность духа и мечтаніе. Зинаида, я разсѣяться хочу, дабы взыгрался мои духъ къ веселіи.

— Выпей чаю и разсѣешься.

— Нѣтъ, я думаю на карася сходить. Эта рыба меня взыграетъ. А потомъ и чай.

— Опять на карася. Да вѣдь ты вчера ходилъ. Священнику-то какъ будто ужъ и нехорошо каждый день съ удочкой на прудѣ сидѣть.

— Отчего нехорошо? И апостолы были рыбарями. А карась теперь играетъ на заходящемъ солнцѣ, круги по водѣ пускаетъ, мошку ловитъ. Приготовь-ка удочки. Да вотъ что: надо червей накопать.

— Лови на муху, либо на говядину. Карась клюетъ и то, и другое.

— Такъ-то такъ, но къ червю онъ все-таки ласковѣе. Позови-ка мнѣ Федора, сосѣдскаго мужика. Онъ поможетъ мнѣ червей-то покопать. Мужикъ услужливый, да и рука у него къ червю счастливая. Какъ камень отворотилъ — пара жирныхъ и что твои змѣи, такъ и вьются. Червь вещь не послѣдняя въ рыбарствѣ.

— Ахъ, сколько у тебя разныхъ причудовъ съ этой ловлей! Другіе вонъ ловятъ на что попало. Генералъ вчера даже на творогъ ловилъ.

— То генералъ. Ежели на творогъ, то это уже не охотникъ, а баба. А я на червя люблю, съ разстановкой, съ чувствомъ, съ прохладой. Да и самое копаніе червя мнѣ любезнѣе рыбной ловли. Червь сейчасъ взыграетъ мой духъ и на карася я уже пойду съ веселымъ сердцемъ. Да вонъ мужикъ-то. Федоръ! Федоръ Студитъ! Помоги-ка ты мнѣ червя покопать. Рука у тебя на это дѣло счастливая.

— Съ нашимъ удовольствіемъ, ваше преподобіе, — откликнулся проходившій мимо палисадника мужикъ въ линючей рубахѣ, кинулъ окурокъ папиросы, которую онъ курилъ и, снявъ фуражку, вошелъ въ садикъ.

— Накройся, накройся, другъ. Я не Богъ и передо мной обнажатъ главу не надо. Гдѣ лопатка-то?

— Не извольте безпокоиться, ваше преподобіе. Мы своими граблюхами. На то руки даны. Руками-то еще лучше. Иного червя за хвостъ пальцами ухватишь. Вотъ тутъ у насъ въ уголкѣ навозъ прошлогодній, такъ въ перегноѣ и искать будемъ.

— А подъ камнями?

— Супротивъ перегною подъ камнями ничто. А на навозъ-то каменьевъ навалите, такъ вотъ тогда черезъ недѣлю самый настоящій червиный заводъ будетъ.

— Ой?! Неужели помогаетъ?

— А то какже… Сейчасъ они дѣтей народятъ. Имъ ужъ такое предопредѣленіе, червямъ этимъ, чтобы подъ камнемъ рожать и безъ свѣту божьяго. Да что мнѣ вамъ разсказывать! Вы ужъ лучше про это знаете изъ Писанія, — проговорилъ мужикъ, садясь на корточки около кучи навоза, наваленной въ углу у забора.

— Ничего я не знаю, потому въ священномъ Писаніи объ этомъ не говорится, — далъ отвѣтъ батюшка и тоже подсѣлъ къ мужику, начавъ раскапывать палкой навозъ.

— Какъ не говорится? Когда еще я махонькій былъ, такъ у насъ въ деревнѣ старики читали. Да и вѣковухи грамотныя мнѣ разсказывали. Бѣлицы то есть наши…

— Ваши бѣлицы? Да ты какой вѣры? — спросилъ батюшка.

— Я-то церковной, ну а всѣ наши сродственники по стариковской. Меня и грамотѣ вѣковухи клирошанки учили, изъ стариковской вѣры которыя. Тятеньку-то у меня на рѣкѣ на баркахъ убило, а дѣдушка крѣпко жалился и ругался, когда я къ церковникамъ перешелъ и табакъ началъ курить. Вотъ, ваше преподобіе, червь такъ червь. На десятокъ карасей его можно нарубить. Что твой боровъ по жирности, — подалъ батюшкѣ червя мужикъ. — Хватайте, хватайте за хвосты-то! Вонъ еще пара матерыхъ виляютъ.

— Оборвалъ… — проговорилъ батюшка, хватая червя за хвостъ и стараясь его вытащить изъ земли. — Хвостъ тутъ, а главизна съ верхней половиной исчезла.

— У нихъ, ваше преподобіе, по настоящему ни головы, ни хвоста, а едина нить.

— Ну, вотъ! Всякая тварь съ головой.

— Всякая тварь это точно, а червь даже и безъ рта. Онъ пупкомъ землю жретъ и хвостомъ воду пьетъ. Вѣдь они слѣпые. Имъ чтобъ подъ камнемъ. жить и на солнце смотрѣть не дозволено. Тащите вонъ еще червь

— Отчего-же не позволено? И кто это не позволилъ?

— Богъ. Объ этомъ въ старыхъ книгахъ написано. Онъ проклятый и ему приказано. Чтобъ онъ всю жизнь ползалъ безъ головы, пресмыкался подъ камнемъ и на солнце не взиралъ. А все потому, что онъ Іудино сердце на корысть сосалъ, чтобъ тотъ Іисуса Христа продалъ Іуда Христа продалъ, а Богъ червя проклялъ.

— Это ты не разсказывай. Это враки. Объ этомъ въ священномъ Писаніи нигдѣ не говорится, — наставительно произнесъ батюшка.

— При мнѣ вѣковухи читали, ваше преподобіе. Конечно, только по старымъ книгамъ. Ихъ книги старыя.

— Это ложная книга какая-нибудь была, какой-нибудь апокрифъ.

— Большая книга, хорошая. Наши эту книгу всегда слушали.

— Ну, такъ я тебѣ скажу, что это измышленіе заблудшагося ума и ты объ этомъ не разсказывай.

— Вотъ вамъ, ваше преподобіе, еще пара червей, а вотъ и еще! — подалъ батюшкѣ мужикъ.

— Ну, теперь довольно. Большое тебѣ спасибо! Ахъ, какая у тебя рука счастливая насчетъ червей, Федоръ. Не даромъ-же ты Феодору Студиту празднуешь.